В номере про дружбу никак не обойтись без Флоренского. Его книга «Столп и утверждение истины» написана в студенческие годы в виде проникновенных писем другу и рассматривает феномен дружбы с самых разных сторон.
Что подразумевает Господь, когда после Своего Воскресения трижды спрашивает апостола Петра «Любиши ли Мя?», почему учит приобретать друзей «богатством неправедным», и чем, собственно, отличаются любовь и дружба — ответы на эти и многие другие вопросы содержатся в главе XII, краткие выдержки из которой «Отрок» публикует сегодня.
Страшное землетрясение души
Далекий Друг и Брат! <…> Снова я с тобою. Каждый день вспоминаю что‑нибудь о тебе, а потом сажусь писать. Так изо дня в день скользит к «тому бepeгy» жизнь моя, чтоб мог я, хотя бы оттуда, смотреть на тебя, «любовью смерть и смертью страсти победивши»…
Сегодня — непрестанно на уме тот морозный и метельный день, когда мы шли с тобою в скит Параклит. Проходили лесом. Глубокий снег был едва выезжен, и мы ежеминутно увязали. Но всё‑таки добрались. Несколько дней запечатлелись как целая жизнь. Пост, общая молитва пред большим распятием. Вставали по ночам; холодно. В потёмках с трудом доходили до церкви — по сугробам. При спуске вниз, под землю, спотыкались. В церкви — полутемно, как в склепе. Помнишь ли старого-престарого схимонаха, совсем согбенного, как преподобный Серафим? Помнишь ли отца Павла, молодого запостившегося монаха, который приобщался вместе с нами? Уж и тогда было видно, что ему жить недолго; знаешь ли, он ведь действительно скоро после того и умер — от чрезмерного воздержания. Вместе с тобою приобщились; этим было положено зерно всего того, что я теперь имею. Ведь не напрасно столько раз говорил нам наш авва Исидор (только после ухода его отсюда я начинаю понимать сокровенный смысл всегдашних, его упорных слов): Брат от брата укрепляем, яко град тверд (Притч. 18, 19). Вот это‑то мне и хочется несколько осмыслить в настоящем письме.
Та духовная деятельность, в которой и посредством которой даётся ведение Столпа Истины, есть любовь. Но это — любовь благодатная, проявляющаяся лишь в очищенном сознании. Нужно ещё достичь её — долгим (ох, долгим!) подвигом. Чтобы стремиться к ней — непредставимой для твари, — нужно получить начальный толчок и нужно иметь поддержку в дальнейшем движении. Толчком таким бывает столь обычное и столь непонятное рассудку откровение человеческой личности, — в восприемлющем это откровение, являющее себя как любовь: «Любовь, — говорит Генрих Гейне, — это страшное землетрясение души».
Говорю любовь; слово это употребляю и не в том смысле, в каком ранее, в письме четвёртом, и — в том же, потому что эта любовь есть не то, что та, и, вместе, — предвосхищение той, ожидаемой. Любовь даёт встряску целому составу человека, и после этой встряски, этого «землетрясения души», он может искать.
Любовь приоткрывает ему двери горних миров, и тогда веет оттуда прохладою рая. Любовь показывает ему «как бы в тонком сне» лучезарный отблеск «обителей», — на мгновение сдёргивает пыльный покров с твари, хотя бы в одной точке, и обнаруживает богозданную красоту её; даёт забыть о власти греха, выводит из себя, говорит властное «стой!» потоку мятущихся помыслов самости и толкает вперёд: «Иди и найди во всей жизни то, что видел в полуочертаниях и на мгновение». Да, лишь на мгновение. И, возвратившись в себя, душа тоскует об утраченном блаженстве, томится сладким воспоминанием, как сказано:
Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолётное виденье,
Как гений чистой красоты.
Теперь душе предстоит выбор: или погружаться во грех, разъедающий личность, или же… украшать себя горнею красотою <…>.
Греческий язык различает четыре направления в любви: стремительный, порывистый ἔρως [э`рос], или любовь ощущения, страсть; нежную, органическую στοργὴ [сторги`], или любовь родовую, привязанность; суховатую, рассудочную ἀγάπη [ага`пи], или любовь оценки, уважение; задушевную, искреннюю φιλία [фили`а], или любовь внутреннего признания, личного прозрения, приязнь. В сущности, ни одно из этих слов не выражает той любви дружбы, о которой идёт речь в настоящем письме, — любви, совмещающей в себе моменты φιλία, ἔρως и ἀγάπη, что отчасти и пытались выразить древние сложным словом φιλοφροσύνη [филофроси`ни]. Но, во всяком случае, изо всех слов ближе всего подходит сюда φιλεῖν [фили`н] с производными <…>.
Безмерно деликатный упрёк
Чтобы хоть что‑нибудь понять из беседы Господа с Петром (См. Ин. 21, 15–17) <…> необходимо считаться с разницею значений того или другого глагола любви.
Воскресший Господь Своим двукратным вопросом указывает Петру, что он нарушил дружескую любовь — φιλία — к Господу и что теперь можно спрашивать с него лишь общечеловеческой любви, лишь той любви, которую всякий ученик Христов необходимо оказывает всякому, даже своему врагу. В этом‑то смысле Господь и спрашивает: ἀγαπᾷς με [агапа`з мэ]. Смысл вопроса очевиден; но чтобы выразить его по‑русски, требуется распространение текста, хотя бы такое: «Когда‑то ты считался Моим другом. Теперь, после твоего отречения от Меня, даже и говорить о дружеской любви не стоит. Но есть другая любовь, которую должно питать ко всем людям. Имеешь ли ты ко Мне, по крайней мере, такую любовь?»
Пётр даже слышать не хочет такого вопроса и твердит о подлинности своей личной, дружеской любви: «Φιλὦ σε [фило` сэ]— я друг Тебе». Вот почему он «опечалился», когда, несмотря на это двукратное заверение в его φιλία к Господу, Последний согласился лишь говорить о такой любви, и только теперь, при третьем вопрошании, сказал ему, скорее всего, тоном укора и недоверия: «Φιλεῖς με; [фили`з мэ?]— ты друг Мне?»
Сперва Господь вовсе не говорил о дружбе, и Пётр относился к Его вопросу спокойно. В Своей общечеловеческой любви к Господу он был настолько уверен, что сомнение в ней его не задевало, и он даже не считал нужным отвечать на тайный, безмерно-деликатный упрёк, сквозивший в этих словах, — на фигуру умолчания. Быть может, он даже не понимал или не хотел понимать Господа в таком смысле. Так было дважды.
Тогда Господь раскрывает Свою тайную мысль и прямо спрашивает о любви дружеской. Это‑то и огорчило апостола; он восскорбел, что, — на третий раз, — Иисус спросил его: «Ты друг Мне?» (Ин. 21, 17). Так и улавливает ухо в прерывающемся его ответе слёзы: «Господи! Ты всё знаешь; Ты знаешь, что я — друг Тебе — σύ γιγνώσκεις ὅτι φιλῶ σε» [си гино`скис о`ти фило` сэ] (Ин. 21, 17). — Имея в виду нетождественность слов ἀγαπᾶν и φιλεῖν.
Едва ли можно понимать всю эту беседу как восстановление Петра в его апостольском достоинстве. Трудно допустить подобный смысл уже потому, что Пётр поступил нисколько не хуже (если не лучше) в отношении своего Учителя, нежели остальные апостолы, и, значит, если Пётр потерял своё апостольство, то, не менее его, — и все прочие. Ниоткуда не видно и того, чтобы он, в качестве отступника, был отлучён от общения с «двенадцатью». Напротив, ни он на себе, ни другие на нём не видят какой‑либо чрезвычайной вины.
Но в чём действительно нуждался Пётр, так это в восстановлении дружеских, личных отношений с Господом. Ведь Пётр не отрёкся от Иисуса как от Сына Божия, не сказал, что отказывается от веры в Него как Мессию (да этого с него и не спрашивали). Нет, но он оскорбил Господа, как друг своего друга, и потому нуждался в новом завете дружбы.
Короче говоря, разбираемое место вовсе не говорит о церковно-домостроительных событиях — будем ли мы разуметь их как восстановление Петра в апостольстве или как дарование ему чрезвычайных полномочий, — а касается исключительно личной судьбы и жизни апостола.
Приобретать друзей? Богатством? Неправедным?
Загадочная притча Господа о «домоправителе неправедном» (Лк. 16, 1–8) выражает ту же идею прощения как основы дружбы.
Богач притчи — это Бог, богатый творчеством, а домоправитель — человек, приставленный к Божиему имению, то есть к той жизни, которая вверена ему, к тем силам и способностям, которые вручены ему для осуществления их, для приумножения их (ср. притчу о «талантах»).
Человек расточает свою жизнь, не радит о своей творческой способности, расхищает имение Божие. Но вот Бог требует его к отчёту; человек должен оставить всё, чем он воображал себя владеющим, и что на деле было лишь доверено ему. Предстоит лишиться всех внешних сил, которыми он пользовался при жизни, затем тела с его органами и, наконец, душевного устроения, которое выгорит в огне судном. Предстоит человеку оказаться «нагим» и «нищим», «вне» дома Божия, ибо господин объявил ему уже: Ты не можешь более управлять (Лк. 16, 2).
Управитель понимает, что его положение безвыходно, ибо жил он только на Божие имение, а не на своё, и что собственного творчества жизни у него нет и быть не может. Что мне делать? — сказал он сам себе. — Господин мой отнимает у меня управление домом: копать не могу, просить стыжусь. Знаю, что сделать, чтобы приняли меня в домы свои, когда отставлен буду от управления домом (Лк. 16, 3–4). Итак, изгоняемый из дома Божия, он хочет обеспечить себе место хотя бы в домах других людей, то есть в душах, в молитвах, в мыслях других людей — в памяти Церкви.
Какие же меры предпринимает он для этой памяти о себе, для этого приёма своего в чужие домы? А вот что: Призвав должников господина своего, каждого порознь, сказал первому: «Сколько ты должен господину моему?» Он сказал: «Сто мер масла». И сказал ему: «Возьми твою расписку и садись, скорее напиши пятьдесят». Потом другому сказал: «А ты сколько должен?». Он отвечал: «Сто мер пшеницы». И сказал ему: «Возьми твою расписку и напиши: восемьдесят» (Лк. 16, 6–7). Другими словами, домоправитель неправедный счёркивает с должников господина своего часть того, что они должны господину его, убавляет часть их долга пред господином, то есть в своем сознании сокращает их грехи пред Богом.
Моралистически, юридически, законнически этот поступок есть новый проступок пред господином. Этот поступок «неправеден», так как «праведность» есть применение закона тождества, и «по‑праведному» до́лжно говорить о должнике, тем более чужом, как о должнике, но нельзя как о не-должнике, и о каждом долге, тем более другому, так, каков есть он, а не так, каков он не есть. Законнически вообще нельзя прощать грех; во всяком случае, никак нельзя прощать грех не против себя, а против Бога. Но в духовной жизни эта‑то «неправедность» и требуется: сознавая себя виновным пред Богом, должным Богу, грешным пред Богом и нуждаясь в прощении Божием, достоит и другим отпускать их грехи, уменьшать меру их виновности.
Да, мы не имеем «права» покрывать то, что составляет обиду не нам, а Богу, что затрагивает не нас, а Бога. Кажется даже весьма естественным по ревности к славе Божией усугублять вины других людей, подчёркивать, что мы «не сочувствуем» их грехам, что должников Божиих мы готовы считать чуть ни своими собственными должниками. И однако похвалил господин управителя неверного, что догадливо поступил; ибо сыны века сего догадливее сынов света в своем роде (Лк. 16, 8).
Неправедно прощая чужие грехи, мы более оправдываем себя, неправедных «сынов века сего», нежели, праведно осуждая чужие грехи, могли бы оправдать себя, праведных «сынов света». Но это до́лжно делать наедине, с каждым грешником порознь, втай, — воистину покрывая грех его, так чтобы в самом деле убавить в своём сознании грех его, а не просто показать своё великодушие другим: такое, открытое прощение было бы не только не достигающим цели, то есть не покрывало бы греха брата, но и, напротив, вдобавок возбуждало бы в других соблазн делать грех: «Всё равно‑де простят».
Смысл рассматриваемой притчи — это православное понимание канонов, в противоположность пониманию католическому. Согласно последнему, канон есть церковно-правовая норма, «закон», который должен быть исполнен, и неисполнение которого должно быть удовлетворено «сатисфакцией».
Напротив, по православному пониманию каноны — не законы, a регулятивные символы церковного общества. Никогда они не выполнялись целиком, да и нельзя ждать, чтобы были выполнены когда‑либо до точности; но всегда их должно было и должно есть иметь в виду для яснейшего сознания своей виновности пред Богом. «Вот, помни, — как бы говорит святая Церковь своим чадам, но говорит каждому наедине, негласно, втай. — Помни, каким должно быть и что следовало бы по справедливости тебе за то, что ты не удовлетворяешь правде Божией. Но вина твоя убавляется тебе, не потому что ты хорош, не за твои заслуги, а потому, что Бог милосерд, долготерпелив и многомилостив. Смотри же, будь смиренен и не осуждай других, когда они виновны, хотя бы ты видел их виновность с такою же несомненностью, как долговую расписку».
Имущество господина всё благо и всё праведно. Но управитель, чтобы отпустить часть долгов должникам господина, в сущности, брал себе из имения господина отпускаемую часть долга и как бы дарил её, уже от себя, должникам. Тот долг, который отпускал он должникам, был, в отношении к нему, имуществом незаконным, «богатством неправедным», «мамоною неправды», «μαμονᾶ τῆς ἀδικίας» [мамона` тис аðики`ас] (Лк. 16, 9). Ведь никакое имущество само по себе не бывает праведным или неправедным, законным или незаконным: оно просто есть, и есть благо. Но всякое имущество в отношении к лицу, им овладевающему, законно или незаконно, праведно или неправедно. И для приточного домоправителя имение господина, которое он расхищал, сперва на себя, затем на других, и, стало быть, рассматривал как бы своё, было «богатством неправедным» и в том, и в другом случае.
Так же точно и возможность покрывать грех из милосердия Божия, на счёт благости Божией, не принадлежит нам, и для нас, если мы усваиваем её себе, есть «богатство неправедное». Но так как мы и без того всё время всячески расхищаем это богатство на себя самих, на покрытие своих грехов, то единственное, что остаётся нам — как мера на случай нашего отрешения от этого богатства милости Божией, это обеспечить себе место в сердцах других людей, «в вечных обителях», и тогда Господь, быть может, похвалит нашу догадливость.
Это обеспечение себе места есть не что иное как создание дружеских связей. И Я говорю вам, — поясняет притчу Сам Спаситель, — приобретайте себе друзей богатством неправедным (ἑαυτοῖς ποιήσατε φίλους ἐκ τοῦ μαμωνᾶ τῆς ἀδικίας [эафти`с пии`сатэ фи`люс эк ту мамона` тис аðики`ас]), чтобы они, когда обнищаете, приняли вас в вечные обители (ἵνα ὄταν ἐκλίπῃ δέξωνται ὑμᾶς εἰς τὰς αἰωνίους σκηνάς) [и`на о`тан экли`пи ðе`ксондэ има`с ис тас эони`ус скина`с] (Лк. 16, 9) <…>.
Дело всей жизни
Возвращаюсь к той мысли, что дружба по двое была осуществлена в среде учеников Христовых и что эта связь по двое выразилась в распределении их по двое для проповеди. Дружба эта была для них делом жизни, а не мимолётным и случайным сотрудничеством попутчиков или сотоварищей, и на эту прочность двойственных отношений явно указывает твёрдо установившаяся ассоциация апостольских имён по два. «В перечне апостолов замечается явное намерение называть имена попарно, вероятно, как посылались они Христом на проповедь, апостольствовали при жизни Господа…» — утверждает один известный экзегет.
Таинство любви, — sacramentum caritatis, — вот высший мотив для жизни вдвоём, — хотя слово caritas поставлено здесь, вероятно, за недостатком более точного латинского обозначения для искренней любви друзей. Но есть и низший мотив, поскольку люди слабы, нуждаются во внешней поддержке друга и в сдержке от искушений. Тут друг тоже необходим, даже хотя бы как свидетель, который может вовремя отдёрнуть в сторону от падения.
Так рассуждали святитель Иоанн Златоуст в 14‑й главе «Толкований на книгу Бытия» и святитель Григорий Богослов в «Слове 17‑м». Самое присутствие другого человека способно рассеивать напряжённость греховного помысла. Преподобный Серафим Саровский неохотно советовал селиться в пустыни. «В монастыре, — говорил он в пояснение, — иноки борются с противными силами, как с голубями, а в пустыни — точно как со львами и леопардами». Эта последняя сторона — сторона взаимного присмотра, особенно врезалась в сознание монахов <…>. Сюда же примыкают и наши православные запрещения ходить монахам в одиночку, запреты святого Серафима Саровского жить ученикам его по одному и так далее.
Какую важность придавал Господь дружбе, показывает рассмотренная выше притча о домоправителе неправедном. Замечательно, что тут вовсе не говорится о благотворительности из богатства неправедного, о помощи бедным. Нет, непосредственною целью выставляется не филантропия, а приобретение себе друзей, дружба. На это место обратил внимание и святой Климент Александрийский, который говорит: «Господь не сказал: “Дай”, или “Доставь”, или “Благодетельствуй”, или “Помоги”, но — “Сделайся другом”, потому что дружба выражается не в одном даянии, но в полном самопожертвовании».
Заглавное изображение: Паси агнцев Моих (Ин. 21, 15–17). Фреска из монастыря Високи Дечани. Сербия. XIV век
