Идти к Богу в одиночку очень тяжело. И здесь на помощь приходят брак и дружба. В церковной истории можно найти немало примеров, когда люди, возжелавшие служить Господу всем сердцем и душой, не связываются узами брака, но находят сердце, пламенеющее такой же любовью к Богу, и возникает дружба. Можно припомнить преподобных Феодора и Василия из Киево-Печерского патерика, преподобных Феофила и Иоанна оттуда же. Можно привести в пример преподобных Косму Маиумского и Иоанна Дамаскина, которые воспитывались вместе. Двигаясь дальше вглубь веков, увидим, что у святителя Иоанна Златоуста был друг по имени Василий, с которым он дружил с самого детства, и оба они «с одинаковою охотою и ревностию занимались красноречием и одинаковые имели желания, проистекавшие от одних и тех же занятий», и даже иноком Василий стал раньше Иоанна. Впрочем, впоследствии Иоанн «обогнал» своего друга и теперь мы можем знать о Василии только потому, что Иоанн рассказал о нём в знаменитом трактате «О священстве».
Но самая известная история дружбы, ставшая почти хрестоматийной, — это история «зимних» святых: вселенских великих учителей и святителей Василия Великого (1/14 января) и Григория Богослова (25 января/7 февраля).
Они жили в одно и то же время, названное позже «золотым веком святоотеческой письменности», происходили из одной и той же местности и с самой юности крепко подружились на всю жизнь.
Мы познакомимся с ними не так, как раньше, не официально. Так что со всем уважением и почтением оставим титулы в стороне и постараемся увидеть в них не суровых святителей в тяжёлых тёмных облачениях, а тех обычных юношей из хороших семей, которыми они были и, смею полагать, остались, которым Господь подарил удивительную и непростую жизнь, наделил необычайными талантами, вверил им очень многое, и они успешно с Его заданием справились — не сразу, впрочем, не без ропота и опаски, но с любовью к Нему, и эта любовь сделала их близкими друг другу и в конечном итоге привела обоих к святости.
О жизни, трудах и дружбе между Василием и Григорием известно очень и очень много, и причиной тому является Григорий, который был очень тонкой, эмоциональной, поэтической натурой, склонной к рефлексии, и всю жизнь что-то писал. И, конечно, всемилостивый Господь, Который подарил Григорию мирную кончину и возможность провести последние годы в покое, благодаря чему Григорий успел привести в порядок свои творения.
Из автобиографической поэмы “De vita sua” можно очень многое узнать о нём самом, а его трогательное «Слово 43» (всего у него сохранилось 45 больших бесед или проповедей, названных «Словами») целиком посвящено Василию. И несмотря на то, что составлено оно более полутора тысяч лет тому назад, современному читателю порою трудно сдержать слёзы умиления, ведь это «Слово» — надгробное. Григорий на десять лет пережил своего друга и очень по нему скучал. Сохранилась и очень интересная переписка двух друзей: местами серьёзная, местами шутливая.
У нас, конечно, нет цели привести здесь жизнеописание двух великих святителей — таких описаний немало, об этих святых написаны целые книги. Причём долгое время творения Григория Богослова цитировались почти так же часто, как Священное Писание. Поэтому мы не будем отягощать читателя хронологией и подробными описаниями, а остановимся лишь на тех моментах, сквозь которые можно рассмотреть нечто важное, — чтобы зажечь желанием большего и совершеннейшего познания. Пусть любопытный читатель сам откроет трепетною рукою древние письма и слова, упомянутые выше, и погрузится в подлинную жизнь, не утратившую связи с реальностью, хотя много столетий минуло с тех пор, как в далёкой Каппадокии были они начертаны рукою мудрого старца прежде ухода в вечные обители.
Да, мы неслучайно так долго подходим к делу и изъясняемся всё более длинными и запутанными предложениями. В наше время принято говорить чётко, понятно и лаконично, без «заумностей». А в те времена, о которых пойдёт речь, вершиной наук считалась риторика, то есть умение формулировать свои мысли, убеждать собеседника, облекать речь в возвышенную форму, наполненную прямыми и скрытыми цитатами, аналогиями, метафорами и прочей, как они говорили, «приятностию». Так что к текстам Григория Богослова нужно приготовиться, ведь он был мастером слова и других учил тому же.
Например, в письме внучатому племяннику Никовулу святитель обучает его тонкостям эпистолярного жанра: «Мера письма — необходимость: не надо ни удлинять его, если предметов немного, ни укорачивать, если предметов много… Вот, что знаю о длине письма; что же касается ясности, то известно, что надо, по возможности, избегать книжного слога и приближаться к разговорному… (Гм! — заметит наш современник, привыкший к твитам и смскам.) Третья принадлежность писем — приятность. Её же соблюдём, если будем писать не совсем сухо, не без изящества, не без прикрас и, как говорится, не без косметики и не обстрижено, то есть не без мыслей, пословиц и изречений, а также шуток и загадок, ибо всем этим подслащается письмо. Однако не будем пользоваться этим сверх меры: когда ничего этого нет, письмо грубо, а когда этого слишком много, письмо напыщенно. Всё это должно использоваться в такой же мере, в какой — красные нити в тканях».
***
Григорий Богослов родился в 329 году, Василий Великий — тогда же или на два-три года позже. Детство Василия прошло в городе Неокесарии провинции Понт — местности на северо-востоке современной Турции, на южном берегу Чёрного моря, где семья Василия имела обширные земельные владения. Григорий же родился и вырос в семейном имении Арианз километрах в десяти от деревни Назианз, которую считают его родиной.
Познакомились они, скорее всего, в училище в местном «областном центре» — Кесарии Каппадокийской, где оба некоторое время обучались. Впоследствии Василий учился в Константинополе, а Григорий — аж в Александрии, и наконец пути их окончательно сошлись в Афинах: в знаменитом Афинском университете, самом высшем учебном заведении того времени. Григорий попал в Афины первым, и когда узнал, что уже известный ему Василий также прибывает для завершения своего образования, устроил ему достойную встречу.
Дело в том, что всякого новоприбывшего в Афинский университет подвергали некоей «инициации»: в первые дни над ним все насмехались и смиряли его высокоумие. Затем торжественно через всю площадь своеобразным «крестным ходом» отводили в баню, подойдя к которой, поднимали громкий крик и плясали, после чего, выломав двери и окончательно перепугав новичка, позволяли ему войти, а встречали из бани его уже как равного и облачали в малиновую мантию.
По всей видимости, Григорию пришлось пройти этот унизительный обряд. Узнав о приезде Василия, он убедил афинских студентов, что этот юноша уже достаточно мудр, зрел и не требует «обламывания рогов». В итоге Василий оказался чуть ли не единственным студентом в истории, которому удалось избежать обычного посвящения.
«И это было началом нашей дружбы. Отсюда первая искра нашего союза», — напишет позже Григорий. И в дальнейшем они знали только две дороги: одну к храму, другую — к своим учителям. К слову сказать, Афинский университет являлся светским учебным заведением: там равно преподавали христианин Прохересий и язычник Химерий, и учиться могли как язычники, так и христиане — были бы способности и средства.
Прибыв в Афины и разобравшись, что к чему, Василий несколько приуныл. Город, наполненный идолами, не оправдал его надежд. Он «сделался печален, стал скорбеть духом, …искал того, на что питал в себе надежды, и называл Афины обманчивым блаженством. В таком он был положении, а я рассеял большую часть скорби его», — пишет Григорий. Впоследствии неоднократно уже Василий утешал и ободрял друга в трудных обстоятельствах.
Дружба их укреплялась также и в совместных интеллектуальных диспутах. Однажды пришли к ним студенты-армяне и завели какой-то учёный спор. Армения — в ту пору тоже одна из римских провинций — была северо-восточным соседом Каппадокии, именно из Каппадокии был родом святой Григорий-просветитель, которого считают своим апостолом армяне. (Кстати, и святая Нина, просветительница Грузии, известна также как Нино Каппадокийская.)
Григорий, присутствовавший при споре, встал на сторону армян, чтобы было интереснее. Однако когда увидел, что их интересует не истина и не красота аргументации, а желание переспорить Василия, то «развернул корму» (его любимое выражение), и они вместе с другом дали армянам достойный отпор. «Василий же понял дело тотчас, потому что был проницателен, насколько едва ли кто другой; и исполненный ревности, словом своим производил в замешательство ряды этих отважных, и не прежде перестал поражать силлогизмами, как принудив к совершенному бегству и решительно взяв над ними верх», — вспоминал впоследствии Григорий.
Василий и Григорий были блестящими учениками, и, как водится, им обоим предложили в Афинах остаться преподавателями риторики. Каждый из них мог бы основать собственную школу и остаток своей жизни безбедно существовать, важно расхаживая по улицам в окружении своих учеников и рассуждая о высоких умозрительных предметах. «Не дай Бог!» — думаем мы сейчас о подобной перспективе. Они подумали приблизительно так же, и в этом ярко проявились их характеры. Ведь они оба желали посвятить свои жизни подвижничеству, основать монастырь и провести там плечом к плечу свои земные дни в трудах и молитвах.
***
Василий, хотя и был слаб телом и всю жизнь болел, имел железную волю. В его планы не входило оставаться в Афинах, поэтому, окончив обучение, он уехал домой — по словам Григория, как «корабль, настолько нагруженный учёностью, насколько это вместительно для человеческой природы». Кесария и Неокесария тут же заявили, что видят в нём наставника юношеству и предложили преподавать в местных училищах. К этим предложениям Василий также остался равнодушен, хотя некоторое время действительно преподавал в Кесарии, но затем всё же уехал в путешествие по монастырям Сирии, Палестины и северного Египта, чтобы приобрести опыт духовной жизни.
В это же время он принял крещение, затем стал чтецом, а позже и священником в Кесарии Каппадокийской. Да, несмотря на то, что семья Василия Великого сплошь состояла из святых, а Григорий был сыном епископа, они оба крестились в возрасте около 30 лет. Когда наметилась некоторая разница во взглядах между Василием и правящим епископом (а это был небезызвестный Евсевий Кесарийский — церковный историк, к сожалению, арианин), Василий не стал усугублять конфликт, а удалился в имение своей семьи в Понте, где уже жили как монахини его мать Емилия и сестра Макрина (отец к тому времени уже умер), и основал там свой небольшой монастырь, куда неоднократно приглашал и Григория.
Григорий же поддался на уговоры друзей, в том числе самого Василия, и принял почётное предложение остаться ритором в Афинах. Впрочем, долго не выдержал, «…ибо это было то же, что рассечь надвое одно тело и умертвить нас обоих, или то же, что разлучить тельцов, которые, будучи вместе вскормлены и приучены к одному ярму, жалобно мычат друг о друге и не терпят разлуки. …Немного времени пробыл я ещё в Афинах, а любовь сделала меня Гомеровым конём; расторгнуты узы удерживающих, оставляю за собой равнины и несусь к товарищу».
Афины без Василия казались Григорию пустыми и ненужными, поэтому он также возвращается на родину. Впрочем, там его ожидают домашние дела: нужно помогать отцу в управлении имением и епархией. По просьбе отца, или, скорее, не имея возможности ему сопротивляться, Григорий соглашается принять сан священника. Свою хиротонию он воспринимает как «страшную бурю» и тут же сбегает в Понт, к Василию: «Так восскорбел я при этом насилии… что забыл всё: друзей, родителей, отечество, родственников. Словно вол, укушенный слепнем, пришёл я в Понт, надеясь там в божественном друге найти себе лекарство от горя… Это был Василий, который теперь с Ангелами. Он облегчил скорбь моего ума».
Это была одна из нескольких поездок Григория в Понт, где они вместе с Василием и маленькой группкой единомышленников подвижничали в основанном Василием монастыре. Там же они составили первое «Добротолюбие». То была совсем не та книга, которую знает православный мир сейчас: в ней содержались выдержки из трудов Оригена, которыми все тогда зачитывались.
Позднее оба святителя шутливо упоминали о тех временах в переписке: «Буду же дивиться твоему Понту и понтийскому сумраку, этому жилищу, достойному беглецов, этим висящим над головой гребням гор и диким зверям, которые испытывают вашу веру, этой лежащей внизу пустынке, или кротовой норе с почётными именами: обители, монастыря, училища, этим лесам диких растений, этому венцу крутых гор, которым вы не увенчаны, но заперты. Буду дивиться тому, что в меру у вас воздух и в редкость солнце, которое, как бы сквозь дым, видите вы, понтийские киммерияне, люди бессолнечные… Да и буду помнить эти хлебы и эти, как называли их, варения, помню, как зубы скользили по кускам, а потом в них вязли и с трудом вытаскивались, как из болота. Всё это величественнее изобразишь ты сам, почерпнув многословие в собственных своих страданиях, от которых, если бы не избавила нас вскоре великая подлинно нищелюбица (имею в виду матерь твою), явившаяся к нам благовременно, как пристань к обуреваемым в море, нас давно бы уже не было в живых; и мы за свою понтийскую верность возбуждали бы других не столько к похвалам, сколько к сожалению. Как же мне умолчать об этих садах, не похожих ни на сад, ни на огороды? И об Авгиевом навозе, вычищенном из дому, которым мы наполняли эти сады, когда телегу, величиной с гору… возили на этих самых плечах и этими самыми руками, на которых и доселе остаются следы тогдашних трудов; и всё это… не для того, чтобы соединить берега Геллеспонта, но чтобы заровнять овраг».
Говоря простым языком, будущие великие каппадокийцы в своей пустыньке пахали как лошади, постились как отшельники, питаясь чем попало, и мама Василия, святая Емилия, порой приносила им покушать, чтобы они совсем не загнулись.
Именно в этой пустыньке были сформулированы законы жизни в общежительном монастыре, которые действуют и теперь и называются Правилами Василия Великого, а пустынька в понтийском сумраке стала прообразом всех будущих монастырей.
***
Всю свою жизнь Григорий рвался в пустыню, хотел уединённой жизни, общения с Богом. Ведь ещё в детстве у него были некие мистические переживания и сны. Ему открылся Бог как Святая Троица, и эта идея стала главной и почти единственной в его богословии. Но всю свою земную жизнь Григорий уступал уговорам, делал не то, что хотелось, а то, что ему говорили отец или друг, затем раскаивался и страдал, обижался на них, но продолжал служение, изливая свою боль в стихах.
Василий же был холодным интеллектуалом с горячим сердцем, он всю свою жизнь и себя самого посвятил Церкви с самого начала. Он переменил свой образ мыслей, стал подлинным «человеком Церкви» и обычно делал именно то, что считал правильным, никому не давая себя сбить с намеченного пути. Принеся в жертву самого себя, он с той же лёгкостью жертвовал и судьбами других, близких ему людей, ради блага Церкви. И объективно это было добро, и он был прав как христианин и позже как епископ, однако самой «жертве» бывало трудно это принять. Отсюда и сложные отношения Василия с родным братом Григорием Нисским, и особая сторона дружбы с Григорием Богословом, о которой упоминают не всегда.
Надо сказать, что Василий нередко подвергал испытаниям трогательную дружбу Григория. Началось это ещё тогда, когда он уговорил друга остаться в Афинах, а сам отбыл на родину. Вторым серьёзным испытанием стала болезнь епископа Евсевия Кесарийского. К этому времени его конфликт с Василием был улажен, и пресвитер Василий стал главным помощником Евсевия и фактически вторым после него человеком в Кесарии, не считая префекта. Известность, влияние Василия и народная любовь к нему особенно упрочились во время сильного голода 368 года, когда он созвал на площадь голодающих жителей города, приказал выставить из своих погребов котлы с овощами и солениями, лично раздавал хлеб и похлёбку и произнёс трогательные слова, после которых другие кесарийские богачи последовали его примеру и город пережил то сложное время.
Когда Евсевий заболел и находился при смерти, Василий, который фактически управлял епархией вместо него, разослал письма всем служителям Церкви, приглашая их в Кесарию. Предстояло похоронить Евсевия, а затем избрать пресвитера, который будет рукоположен в епископы, причём самые большие шансы на епископство были у самого Василия. Зная, что Григорий предпочитает держаться подальше от власти и интриг и не приедет по простому приглашению, и в то же время не желая упускать его голос, Василий пользуется тем, что весть о смерти Евсевия ещё не достигла Назианза, и пишет Григорию совсем другое письмо. О том, что сам серьёзно болен и готовится к исходу.
Испуганный Григорий тут же отправляется в путь. Однако в дороге выясняется, что он не единственный священнослужитель, который идёт в Кесарию. Узнав, в чём дело, Григорий очень обиделся и вернулся домой, написав Василию гневное письмо. «Ты вызвал нас в митрополию, когда предстояло совещание относительно епископа. И какой благовидный и убедительный предлог! Притворился, что болен, находишься при последнем издыхании, желаешь нас видеть и передать последнюю свою волю. Не знал я, к чему всё это, и как своим прибытием помогу делу; но отправился в путь, опечаленный известием. Ибо что для меня выше твоей жизни, или что прискорбнее твоего ухода? Проливал я источники слёз, рыдал и в первый теперь раз узнал о себе, что не утвердился ещё в философии. И чего только не наполнил надгробными воплями? Когда же узнал, что в город собираются епископы, остановился в пути и дивился <…> поворотил корму и еду назад. …А твоё благоговение тогда увижу, когда устроятся дела и позволит мне время; увижу — и тогда побраню побольше и посильнее».
И опять же, Григорий понимал, что перед лицом набирающего силу арианства Василий, который твёрдо исповедовал православие, — лучший епископ для Кесарии Каппадокийской. Поэтому, обижаясь на друга, он всё-таки послал письмо в Каппадокию и в нём поддержал кандидатуру Василия от имени своего отца и от своего имени. На хиротонию Василия поехал только Григорий-старший. Сам Григорий Богослов ограничился поздравительным письмом.
***
Ещё не раз Василий и Григорий мирились и ссорились. Дружба между святыми, оказывается, не так возвышенна и романтична, как можно было бы предполагать, бегло просмотрев их отредактированные жития. Однако же эту дружбу они сохранили и преобразили любовью.
В конце жизни, подводя итог, Григорий напишет: «Ища познаний, обрёл я счастье, испытав на себе то же, что и Саул, который, ища отцовых ослов, нашёл царство (βασιλεία), так что придаточное к делу вышло важнее самого дела». Да, Саул искал ослов, а нашёл царство («василúя»); Григорий искал знаний у античных мудрецов, а нашёл — Васúлия, и в том оказалось его счастье.
ЧИТАЙТЕ ПРОДОЛЖЕНИЕ:
