В четыре часа утра она умрёт.
Сейчас десять вечера белой ночи. Мы стоим во дворе перед крыльцом дома в довольно высокой траве и прозрачном вечернем таёжном воздухе. Ощущаемое душой лирное звучание сияет в пространстве — в скалах, реке, деревьях, во дворе, в нас…
Это — счастье.
Еле дождавшись отпуска в первый год своей жизни на Большой земле, мы вернулись в Джикимду. В Олекминске гудели три дня, сегодня утром вертолёт привёз нас домой. Не можем понять, где наш настоящий дом — там, на Украине, или здесь, в Якутии.
Дневное застолье окончилось, все разошлись, мы вдвоём. Уставшие после многочисленных встреч с друзьями предвкушаем долгое спокойное и сладкое отдохновение.
Во мне умилённое настроение:
— Как же здесь хорошо! Чувствуешь?
Лена смотрит в траву, грустно улыбается в себя уголками рта и, не поднимая головы, отвечает:
— Да. Здесь прошла лучшая наша жизнь.
— Почему прошла? Здесь началась наша лучшая жизнь, которой не будет конца.
Между нами метра два, но кажется, будто беседуем вплотную. Очень тихо, ветра нет, кузнечики молчат, полноводная Олекма едва слышна.
— Мне что-то не очень хорошо.
— Тогда пойдём осуществим, о чём целый год мечтали — полежим на лучшем в мире ложище.
Ложище — это большая самодельная кровать, которую я шесть лет назад сделал перед прилётом Лены с нашей маленькой дочерью Мариной ко мне в тайгу. Рама из стволов на четырёх толстенных чурках. В стволы плотно друг ко дружке загнаны скобы, сделанные из гвоздей. Из тракторных камер нарезал длиннейшие резиновые ленты и переплёл через скобы всю конструкцию крест-накрест. Более комфортного ложа не знаю.
Мы зашли в дом. Возбуждённая восьмилетняя Марина исследовала все углы и ящики, выкидывая в центр комнаты свои вещички и игрушки, которые накопились за пять лет жизни в Джикимде. За год ничего не пропало. Она хохотала, натыкаясь на очередную безделушку, и начинала рассказывать её историю.
Лена реагировала вяло, ей стало действительно плохо.
— Так, Маришка, успокойся, хорош бардак разводить, — говорю я, — мама себя неважно чувствует. Ты, я вижу, спать не собираешься. Беги на улицу, с собаками поиграй.
Лена лежит без настроения, говорит, что легче не становится.
— Траванулась чем-то. Сейчас… потерпи. В кладовке у меня настойка золотого корня на водке есть ещё с прошлого года. Спрятал надёжно, чтобы Толик случайно не выпил. Мигом подогрею, поможет.
Золотой корень — родиола розовая — наше таёжное богатство, от всех болезней спасает. Знаю два распадка, где он подо мхом растёт. Каждый год собирал.
Настойка не помогла.
С улицы вернулась Марина.
— Доченька, а давай-ка иди спать к дяде Толе с тётей Ниной. Мама приболела, свет тушить не буду, чаем буду её отпаивать. Ты этой ночью с нами толком не выспишься.
Лене становится всё хуже, даже не хочет разговаривать. Мне уже страшновато.
В двенадцать часов ночи очередная связь с Олекминской кустовой радиостанцией. Не хочу ждать утра, рисковать и вызываю санрейс. Телеграмму на ключе передаю медленно, за год рука слегка потеряла навыки. На кусте радистом дежурит Володя Пичугин, давний дружок. Договариваюсь с ним о связи каждые полчаса. Насочинял симптомов, чтобы наверняка прилетели — и температура сорок, и рвота, и сознание теряет, и всё болит.
Лежим на кровати. Я пытаюсь что-то говорить развлекательное или утешительное, глажу её по голове, руке, но она почти не реагирует.
Каждые полчаса бегаю в рабочую комнату, где стоит рация. Прибегаю и рассказываю новости: за пилотами в гостиницу пошли, с больницей созвонились, за врачом домой поехали, вертолёт готовят и так далее.
Беспомощность — трудно переживаемое чувство. Могу деревья валить, воду носить, на тракторе по непролазной тайге поехать. Не могу только ей помочь.
В очередной раз побежал к рации, чтобы ещё раз уточнить, точно ли вылетели? Когда? Меня не было три минуты. Прибегаю. Лена, распластавшись, животом вниз лежит на полу в метре от кровати. Подхватываю, затаскиваю опять на кровать, кричу: «Что? Что?».
Она — как недышащая кукла. Начинаю делать искусственное дыхание, колотить со всей силы кулаком в сердце. Ничего! Поднимаю её, ставлю на ноги. Не стоит. Опять делаю искусственное дыхание, опять колочу в сердце. Ничего!
Останавливаюсь, опускаю руки. Теперь что делать? Она умерла, что ли? Это смерть? Тупо сижу на кровати.
— Эй!
В ответ тишина давит в голову. Мы же неделю ждали этой ночи, чтобы раствориться в любви на своём родном ложе. Вот её красивое лицо, грудь со шрамами от операции, перенесённой ещё в школе, стройные ноги — всё есть! А она где?
— Лена, слышь? — я затормошил её скулы. Не отвечает. Начал озираться по сторонам, вверх, вниз. Ну, она же здесь, ну, душа её?
— Ты меня видишь? Сделай что-нибудь.
Очень светло. Белая ночь буянит, залила через окна светом всю комнату. Гавкнул Диксон. Надо ему будку подправить, перекосилась.
Как теперь Марине сказать? Пусть спит пока?
Или сразу?
Я зашёл на половину Толика. Марина спала на раскладушке в кухне, свернувшись калачиком. Дети же крепко спят? Их и в восемь часов не добудишься. А сейчас только четыре утра. Вполголоса сказал:
— Марина…
Дочь мгновенно подлетела, свесила ноги вниз и вопросительно посмотрела на меня.
— Мама умерла.
Она рванулась через кухню, коридор на нашу половину. Поворот налево, ещё раз налево — там кровать. Я пошёл с отставанием следом.
Сначала услышал одинокий крик: «Мама!», потом увидел дочь, сидящую на коленках на кровати перед телом матери. Через несколько секунд задом сползла на пол. Сначала левой ногой, затем правой. С опущенной головой, без слёз, молча пошла, не знаю куда. Может, назад на кухню Толика, может, на улицу.
Толя с Ниной ещё спали. Я вышел во двор, не понимая ничего.
Что-то произошло не то. Походил вдоль длинной поленницы, подобрал колун из опилок, положил на пенёк и пошёл в агрегатку искать гвозди. Гроб надо сколотить. Доски напилю бензопилой из кругляка. Не забыть бензин маслом развести, шлангочка где-то на бочках.
На звук бензопилы вышел из дому Толя.
— Толик, выкопай могилку за огородом между соснами.
Он молча кивнул и пошёл за лопатой.
Со стороны заповедника прибежал научный сотрудник Юра Рожков с активированным углём в ладошке. Я развел руками:
— Всё…
— Как?!
И я ничего не смог с собой поделать, расплакался. Сел на землю, прикрыл голову руками и разрыдался. Юрины ноги переминались возле меня, потом ушли.
Слёзы распахнули все окна и двери. Тупое вязкое безысходное непонимание и неприятие выплеснулось из меня наружу. Осталась печальная ясность и немое безразличие.
Загудел вертолёт, мы с Толиком пошли в заповедник на площадку. Врач, медсестра, ещё кто-то идут навстречу с грустными лицами. Юра им уже рассказал. Благодарен им за сочувствие на лицах, мне тогда это было нужно. Но было и странное чувство вины перед ними за то, что я жив, а она умерла.
Сказали, что хоронить нельзя, нужно везти в город на экспертизу.
МИ-8, как громадная дребезжащая пустая консервная банка. Марина молча сидит боком и смотрит в круглое окошко. Я сижу рядом, смотрю на раскладушку с Леной под белой простынею.
Раскладушку повезли в морг, нас — в больницу. У Марины зрачки расширились до предела. Неделю она ходила с такими нечеловеческими глазами.
Открыл лицо. Зачем его закрывают? Перед смертью не накуришься, в лицо любимой не насмотришься.
Патологоанатом сказал, что раньше такого не видел — все внутренности разрушены. Причина — визига. Это плотный желейный шнур по всему позвоночнику осетра. Из неё пирожки вкусные получаются. Но если визигу заквасить надолго, то превращается в очень сильный яд. Орочоны в древние времена таким ядом смазывали наконечники охотничьих стрел.
При разделке осетра случайно остался фрагмент визиги. Закоптили рыбу и хранили к нашему приезду. На столе стояло общее большое блюдо с кусками осетра. Ели все. Тот кусочек мог попасться любому.
А как же она могла молчать? С полуночи до смерти лежала на спине с открытыми глазами, тяжело дышала, покрывалась испариной, не плакала и не стонала. Изредка громко выдыхала. А у неё же внутри в это время органы гибли! Только один раз, когда я прибежал от рации с сообщением, что вертолёт покатил на взлётную полосу, она ответила: «Уже поздно».
Марину оставил в Олекминске у Вовки Пронского, потом за ней вернусь, а сам повёз гроб на родину. Отпуск только начался, времени ещё много. У меня много, а у неё времени уже не стало.
Помню Марину накануне отъезда. Она сидела на корточках на куче песка вместе с Пронскими погодками — десятилетним Ванюшкой и девятилетним Ильюшкой. Пацаны что-то строили, кричали, мешали друг другу. Марина, не двигаясь, смотрела на их труды.
Не знаю, сколько друзья дали капитану «Метеора», чтобы оцинкованный гроб стоял, привязанный на крыше пассажирского речного судна на подводных крыльях. Багажного отсека ведь нет.
Шестьсот километров Лена проплыла по Лене до Якутска. Друзья из управления метеорологии перевезли нас в аэропорт с речного вокзала. В аэропорту пьяный грузчик придавил себе гробом палец. Кровь хлынула из-под ногтя. Он собрался было заматериться, но из уважения к покойнику сам себя и осёк.
В Борисполе на ПАЗике встречали Витёк, Жорик и Куб. Дед — отец Лены — сказал только одну фразу: «Если бы привезли Марину, не простил бы».
Людей на похоронах было много. Я вам так скажу, если кто умер, сразу бегите в дом к покойнику. Для любящих родственников визиты друзей-товарищей в первые скорбные дни — большое утешение.
…За полгода до смерти Лена окрестилась в сумском Пантелеймоновском храме. Их крестили в один день с Мариной. Они стояли рядом в тазиках, смотрели друг на друга и радостно смеялись, когда их окропляли водою.
