Кто он, святой, в современном мире? Может ли святой быть радостным? Что такое «радостопечалие»? Почему подлинное счастье — трудно? Как человеческие искажённые представления о святости могли привести к Голгофе? Можно ли «затиранить» близких псевдоблагочестием, и как ему противостоять? На эти и многие другие вопросы, открывая тему номера, отвечает протоиерей Дионисий Крюков.
— Когда-то митрополит Антоний Сурожский на вопрос «Какой должна быть православная семья?» ответил: «Cчастливой». О связи понятий «святость» и «счастье» писал и протоиерей Сергий Круглов, отмечая, что в народной вере встречается предрассудок, будто святой не может быть счастлив — иначе он в прелести. Интересно ваше мнение: с чем связано это предубеждение? И что такое подлинное счастье — то самое, которое свидетельствует о святости?
— Есть соблазн понимать христианство упрощённо, поэтому важно постоянно напоминать себе о нетривиальности вести Христа.
Христианство антиномично и соединяет, казалось бы, несовместимое: Вечного Бога и смертного человека, дух и материю, радость и печаль. Одним из примеров такого парадоксального мировосприятия можно назвать христианское понятие «страха Божия», который, в отличие от простого страха, не деструктивен, не порабощает человека и не сковывает его жизнь. Этот преображённый страх — страх обидеть Любимого и Любящего Творца — активизирует и питает духовную жизнь.
Вот и счастье в христианстве возможно осмыслить лишь в контексте другого парадоксального понятия — «радостопечалие». Именно о готовности к такому счастью читаем в стихотворении Ольги Седаковой «Ангел Реймса»:
но всё-таки,
в этом розовом искрошенном камне,
поднимая руку,
отбитую на мировой войне,
всё-таки позволь мне напомнить:
ты готов?
к мору, гладу, трусу, пожару,
нашествию иноплеменных, движимому на ны гневу?
Всё это, несомненно, важно, но я не об этом.
Нет, я не об этом обязан напомнить.
Не за этим меня посылали.
Я говорю:
ты
готов
к невероятному счастью?
Скульптура ангела находится у северного портала западного фасада знаменитого Реймского собора Пресвятой Богородицы в провинции Шампань, в котором венчались на царство большинство французских монархов. Сейчас этот ангел — без руки: в годы Первой мировой войны в результате попадания снаряда скульптура существенно пострадала. И как это символично: покалеченный человеческой враждой и ненавистью каменный ангел стоит у входа в собор, символизирующий Град Небесный, улыбается входящим и спрашивает, готовы ли они к невероятному счастью…
Это счастье — иной глубины и масштаба, чуждое прекраснодушию и слепому оптимизму, трезво оценивающее трагизм окружающего существования с его войнами, природными и гуманитарными катаклизмами и не безучастное к нему. Оказывается, подлинное счастье трудно, оно требует нашей готовности, решимости и работы. Гораздо легче или оказаться духовно обездвиженными, видя все нестроения мира, или же проигнорировать его боль и замкнуться в узком мирке собственных интересов: семейного благополучия, профессиональной реализованности, карьерной и финансовой успешности, потребительской удовлетворённости. А вот встретить и узнать Бога вопреки хаосу окружающей действительности (или, напротив, в средоточии своего благополучия), обрести радость и смысл в этой встрече и свидетельствовать об этом другим — сложно.
Сам Христос готовит нас к ТАКОМУ счастью: Истинно, истинно говорю вам: вы восплачете и возрыдаете, а мир возрадуется; вы печальны будете, но печаль ваша в радость будет. Женщина, когда рождает, терпит скорбь, потому что пришёл час её; но когда родит младенца, уже не помнит скорби от радости, потому что родился человек в мир. Так и вы теперь имеете печаль; но Я увижу вас опять, и возрадуется сердце ваше, и радости вашей никто не отнимет у вас (Ин. 16, 20-22). Мы призваны к этой радости как духовной работе, о чём мы почему-то слишком часто забываем. Скорбь кажется нам более органичной для христианского мироощущения. Но нельзя так односторонне представлять христианство. Родовые муки неизбежны, но должны закончиться рождением новой жизни.
Призыв к подлинному счастью ежедневно звучит для нас на Божественной литургии в Заповедях блаженства. Ведь «блаженные» — это «счастливые». Христос показывает, что можно быть счастливым даже тогда, когда формально, в мирском понимании, у тебя нет для этого оснований. Ты можешь быть счастлив, если отказался от собственных выгод ради согласия — как миротворец. Или когда лишился работы из-за верности важным для тебя принципам и ценностям — как изгнанный правды ради. Заповеди блаженства вскрывают возможную парадоксальность христианского счастья: счастливыми могут быть люди, которые по обывательским меркам кажутся неудачниками, чудаками, лузерами.
В дальнейшем на этот парадокс указывал и апостол Павел в первом послании к коринфянам: Мы как сор мира (1 Кор. 4, 13). Но всё это «безумие Христа ради» — не про тотальное самоуничтожение. Напротив, это — усилие сохранить себя, раскрыть свою подлинную природу и замысел Творца о себе в полноте вопреки сиюминутным запросам эпохи. Такое счастье свободно от навязываемых и тиражируемых окружающей социальной системой стереотипов и шаблонов. Но в то же время оно рождается в терпении, преодолении. Совесть и любовь — вот индикаторы, благодаря которым мы можем понять, счастливо мы живём или нет.
— Нередко различные православные богословы и инославные теологи отмечают, что «Бог был распят, потому что… оказался не так свят, как того ждали». Какие вы можете назвать самые опасные для духовной жизни искажённые представления о святости?
— Меня всегда поражало, что Христа распяли не атеисты, а люди религиозные до крайности. Они не просто отстаивали свои интересы, но прикрывались требованиями благочестия.
От Христа ждали понятной и предсказуемой святости, которая должна была демонстрировать силу и власть в чудесах и знамениях. В таком случае Он не оставил бы никакой иной возможности — только принять Его как Мессию. И в кульминационный момент, если бы Христос сошёл с Креста и явился Своим палачам, то предоставил бы неопровержимое доказательство Своего могущества. То есть, если бы Он захотел, они бы все уверовали от безысходности.
Но Господь оставил им и нам свободу выбора и призвал ко взрослой вере, не нуждающейся в подтверждении спецэффектами. Ведь прежнее, ветхозаветное понимание святости вполне согласовывалось в общих чертах с представлениями о святости в других религиях: как сила и сверхспособности, как определённая элитарность и возвышение над толпой.
Надо сказать, что подобные представления, как пережитки, до сих пор сохраняются в христианском обывательском сознании. Многим и сегодня кажется, что святой — обязательно чудотворец, который, молясь, отрывается на поллоктя от земли, знает прошлое и будущее, и для которого нет ничего сокрытого. Всё это мы действительно находим в агиографии. Но не в этом суть. При таком подходе церковный народ расслаивается на святых и «обычных грешников». Возникают два лагеря: небожители и чернь, духовная аристократия и плебс. Но Христос каждого человека призывает к святости. Святость — не в каких-то чудесах (их предостаточно и в других религиях), а в преображённой повседневности, которую мы не замечаем — потому, возможно, и не стремимся к ней.
— Как вы думаете, почему некоторые формы подвижничества и связанные с ними дары Святого Духа (глоссолалия и прочие) отходят в прошлое?
— По поводу глоссолалии попробую ответить, полушутя, примером из собственной жизни. У меня есть внучатый племянник в Праге, которому чуть меньше трёх лет. Ребёнок родился у русской мамы (моей племянницы), растёт в окружении чехов и смотрит английские и немецкие мультфильмы. В итоге понимает много языков, но сам пока не говорит ни на одном. У ребёнка есть потребность в коммуникации, и он пытается высказываться на своём каком-то особом языке, пользуется той самой «глоссолалией», истолковать и понять которую может только его мама.
Думаю, потребность в глоссолалии была характерна в период некоего «младенчества» христианства. Уже апостол Павел отмечал, что важнее истолкование незнакомого языка и назидание, чем само говорение (см. 1 Кор. 14, 1-19).
Христианство — не как божественное учение, а как опыт восприятия человечеством слова Божия — в историческом контексте прошло свой период становления и неотделимо от перемены исторического сознания людей. Ведь люди Античности, Средневековья, Нового Времени, Модерна, Постмодерна — разные. Для византийской культуры было важно понятие «канон», а для русской — «чин», то есть некие нормы и рамки, в которые человек помещал разные явления: эстетические, социальные, даже свои поступки и самого себя. Смену этих норм и рамок прошли, в том числе, и формы христианского подвижничества.
Революционность вести Христовой заключалась в том, что нормы и рамки второстепенны по отношению к содержанию: любви, состраданию, милости, желанию понять и услышать ближнего и так далее. Христиане долго росли к такому пониманию, к такой расстановке приоритетов. Рост к этой высоте продолжается в нас до сих пор.
— Столпничество, юродство… Какие ещё формы подвижничества, на ваш взгляд, всё труднее понять современному человеку, и почему?
— Ещё преподобный Серафим Саровский показал, что важен не подвиг сам по себе, а то, к чему он приведёт человека, как приблизит его к Богу и людям. Преподобный прошёл путь от затворничества к абсолютной открытости, что не всем его собратьям-монахам оказалось понятно и даже вызывало осуждение. Несколько позже Достоевский в романе «Братья Карамазовы» рассмотрел эту проблему на примере конфликта отца Ферапонта и старца Зосимы. Привычные формы подвижничества Ферапонта (молчальничество, затворничество) противопоставляются новым — в частности, старчеству-служению Зосимы.
Бывают ведь такие примеры (к сожалению, весьма распространённые), когда при внешне идеальном поведении не происходит перемены сердца, качества отношений с Богом и людьми. Известна история про одного подвижника: его спросили, как, находясь в общежительном монастыре среди множества монахов и прихожан, он сумел дорасти до такой сосредоточенной внутренней жизни и подвига молчания, на что тот ответил: «А что с ними говорить-то, с собаками?!». То есть молчал не потому, что пытался в себе что-то изменить, а оттого, что противопоставлял себя окружающим. Это, конечно, не подвиг.
Жизнь неожиданно может актуализировать некоторые формы подвижничества, но уже в несколько ином виде. Например, нынешняя пандемия коронавируса поставила нас перед необходимостью уединиться, чтобы не только самим не заразиться, но и не подвергать опасности окружающих. Маска оказалась бронёй, не столько защищающей нас от мира, сколько сохраняющей мир от нас. Это многим оказалось трудно принять.
Недавно я сам оказался в больнице с COVID-19. Первые дни находился в палате один в полном коммуникативном и информационном вакууме: телевизор я не привык смотреть, с интернетом возникли проблемы, книг мне не передали. Мой абсолютный «затвор» нарушали лишь медики, заходившие в специализированных костюмах-скафандрах, чтобы провести необходимые медицинские процедуры. Я был предоставлен сам себе, своим мыслям и своему внутреннему миру. Это уединение стало для меня полезным опытом самоанализа и сосредоточенной душевной работы. Пока обстоятельства не сложились таким образом, мы почти и не задумывались о том, как мы зависимы от суеты, новостей, быта, как мало времени остаётся у нас на молитву.
На мой взгляд, сегодня подвижничество должно быть связано с различными формами служения людям — как прославление Бога и преображение самого себя. Чем это не подвиг: пойти на природу и без фотокамер, в одиночестве, убрать мусор на месте чужого «воскресного шашлычка»? С другой стороны, не могу не восхищаться людьми, умеющими контролировать свою интернет-активность. Думаю, это тоже современная, весьма необходимая, форма аскетизма.
— В каких случаях (помимо очевидной фарисейской гордыни) праведность не всегда тождественна святости и почему?
— Прежде всего отмечу, что фарисейская гордыня совсем не очевидна, поэтому так тонок соблазн впасть в этот грех. Берегитесь закваски фарисейской (Мф. 16, 6), — предупреждает Господь Своих учеников, поскольку соблазниться может даже праведник. Фарисейство — «перевёртыш», который постоянно норовит подменить наше христианство чем-то противоположным.
Святость — это связь человека и Бога: Господь свят, и благодаря общению с Ним человек приобщается этой святости. «Фарисейская закваска» — это подвижничество, при котором Бог — лишь формальный внешний повод, но сам человек интересен себе больше, чем Бог. Он не выходит за рамки собственной «самости», остаётся замкнутым. Поэтому счастье фарисея — в любовании собой.
Есть другая праведность — светская. Она часто бывает основана на принципе так называемого «разумного эгоизма», известного ещё со времен Спинозы, французских просветителей и Чернышевского. Такая праведность не связана с богообщением и святостью, но обусловлена рациональным желанием относительно комфортно жить в сбалансированном мире эгоистов.
Существуют примеры праведности в тоталитарных сектах. Там мы можем наблюдать порой поразительное самоотвержение, при котором целью тоже является не Бог, а подменивший Его лидер секты. Важно, что самоотвержение в этом случае проявляется не как свободный жест любящего ради любимого, но как следствие подавленной воли и «промытого» сознания.
— Нередко приходится сталкиваться с безлюбовным благочестием, когда человек буквально тиранит своей псевдоправедностью близких: постоянно поучает, осуждает и так далее. Как правило, такие люди абсолютно закрыты к диалогу, поскольку убеждены в истинности своей позиции и нечестии окружающих. Как быть в подобных ситуациях?
— На этот вопрос невозможно дать универсальный ответ, потому что важны нюансы каждой ситуации. Есть люди, способные в какой-то степени услышать другого, а есть абсолютно глухие к чужим просьбам. Бывает, терпящая сторона может проявить волю и противостоять этим атакам «псевдоблагочестия», а бывает, что и нет.
Но всё-таки если подобная встреча состоялась, и мы оказались в узле таких болезненных отношений — значит, Бог нас к чему-то призывает, что-то хочет нам показать.
У меня перед глазами пример драматичной истории моих знакомых. Из-за «благочестивого» террора одного из супругов семья распалась. Муж ушёл в монастырь, жена повторно создала семью с другим человеком, в которой произошли свои трагедии. И только на исходе жизни монах и уже вдова, похоронившая двух сыновей, поняли, как они были неправы и как любили друг друга, но не сберегли свои чувства. Как ни странно, в этой истории финал с христианской точки зрения оказался счастливым, хотя ни о каком «мирском» счастье говорить уже не приходится.
— В разных религиях и конфессиях разнятся контексты понимания праведности, святости. Например, в индийских религиях понятие праведности вытеснено, скорее, понятием бесстрастности. В протестантизме праведность связана с активизмом, согласованным с волей Божьей. В исламе и иудаизме она имеет некоторые правовые коннотации и привязана к законопослушанию, а сам Закон сакрализован. А в православии что является ключом к подлинному пониманию праведности и святости?
— Здесь ответы можно искать лишь у самих святых. Но я не могу не задумываться над этим вопросом, поскольку, как любой христианин, призван к святости.
Я бы сказал так: святость — это радость, вызванная покаянием как желанием преобразить свою жизнь ради Бога и ближних.
