В памяти осталось светлое лицо Софьи Андреевны. Её младший сын Саша был моим товарищем по двору. С шести лет я стучал в их дверь на третьем этаже и хотел, чтобы её открыла Софья Андреевна, потому что, глядя на меня, она всегда улыбалась. Тихой, спокойной, едва намеченной уголками рта улыбкой, осветлённой высоким лбом с тоненькими морщинками. Даже тогда, когда мы с Саней вытворяли очередную проказу, её глаза наполнялись не более чем огорчением. Гневом сверкали глаза их папы, уж и не помню его имени, который намеревался направить Саню по своим стезям силы и власти, но чадо училось так, что хуже некуда, и никаких способностей к повиновению не проявляло. Пришлось папе, несмотря на могущественные связи, отказаться от намерений дать сыну последующее за школой образование.
Когда, окончив школу, Александр захотел пойти на работу водителем в контору, где работал отец, то получил жёсткий отказ от родителя со словами: «Не позорь меня! Меня всю жизнь возили. А теперь мой сын будет кого-то возить? Никогда!». Потыкавшись, помыкавшись, заблудший сын оказался в далёкой Одессе, где устроился водителем грузовика.
***
Моя семья жила в двухэтажном доме без удобств. Увы, дом пошёл на снос. Это я сейчас пишу «увы», а тогда мы все радовались: заживём как люди — с ванной и белой керамической вазой с водяным бачком.
Так и живём до сих пор: бачок есть, а родины нет.
Тридцать лет прошло с того времени, как битый кирпич толстенных стен на мусор вывезли, а я так и не могу зайти в тот двор. На машине мимо еду — голову ворочу. Сердце на части рвётся, и слёзы из трещин сочатся.
Где широкая лестница с перилами толщиной в бедро, на которых отполированы сотни детских штанов? Где кухня размером с выставочный зал? Где дровяная печь, которую мама, вытопив, застилала одеялом, усаживалась сверху с книгой в руках, подогнув под себя ноги? Где застеклённая веранда, по которой на самокате из доски о двух подшипниках с Саней катались? Где комнаты, в которых от пола до потолка — как от земли до неба? Яблони где, Антоновка и Белый налив? Где соседи, у которых я в коридоре всё время подворовывал малосольные огурцы из открытых банок? Да и вообще, живы ли они?
У нас между семьями были отношения тёплого взаимного участия и в радости, и в горе. На три семьи — три радио и один телевизор.
Дворника у ворот в фартуке помню. Где его могила? Ничего не осталось, кроме памяти в голове, да и то до тех пор, пока она, грешная, на моих раменах колыхается.
Нам дали две квартиры. Мы с мамой уехали в новую, далеко от нашего двора. А прабабушка с бабушкой решительно не захотели от него уезжать и обменяли новую квартиру на жильё с кривым потолком в убогой хрущёвке — как раз над квартирой, где жила Софья Андреевна.
Четвёртый этаж! А им на двоих — сто восемьдесят лет. Но это был единственный вариант, чтобы остаться возле двора, в котором прожита жизнь. Соучастники по обмену бесконечно радовались подвалившей удаче.
Все мои родные женщины — прабабушка Мария, бабушка Клавдия, мама Валентина — перед последней жизненной чертой падали и ломали шейки своих бедренных костей. За прабабушкой ухаживала бабушка. Обтирала её, переворачивала, читала вслух Евангелие.
Помню, как прабабушка когда-то заплакала от боли и слёзно попросила бабушку: «Клавуся, поцелуй меня!». Бабушка нагнулась к ней с поцелуем и та, как младенец, обвила её шею руками.
Когда сама бабушка поломалась, то первые три часа «скорую помощь» не вызывала, хотя и телефон у неё был под рукой. В свои восемьдесят пять, будучи полной женщиной, ползла потихоньку с телефоном в руках через всю комнату к креслу, на котором лежал халат. Хотела укрыть ноги — было бы стыдно, если б среди приехавших врачей оказались мужчины.
Мама упала на улице. По вызову прохожих приехала «скорая». Врачу сразу же сказала, что сломала шейку бедренной кости. Тот спросил маму, откуда она знает. Ответила, что знает.
***
Когда умирала прабабушка в свои сто два года, бабушка позвонила мне и попросила прийти. Говорит, бабушка зовёт: «Где Женечка?».
Пришёл я уже к мёртвому телу. Бабушка спрашивает меня без всякого укора, с одним только сожалением, даже с какой-то неловкостью, будто она виновата: «Что же ты, Женечка, раньше не пришёл?». Отвечаю: «Да занят был, работа». Что я мог ещё ответить? А она говорит: «Не переживай, Женечка, бабушка, молясь, тихонько отошла».
От моей работы до их квартиры было триста метров.
Когда бабушка умирала, позвонила мама, бывшая в последние дни рядом с ней: «Бабушка спрашивает, где Женечка? Приди скорее, сынок». «Сейчас, — говорю, — дела закончу и сразу приду».
Пришёл опять к уже мёртвому телу. От моей работы до их квартиры — те же триста метров. Мама утешает, чуть ли не радостно говорит: «Не волнуйся, бабушка хорошо и тихо отошла. Листочек с молитвой в руках держала. Спросила за тебя, спустя время глубоко вздохнула и откинула голову на диване».
Мама в свои шестьдесят семь умирала в московской больнице, просила, чтобы я не уезжал. Но у меня срочные дела были. Уехал и сказал, что во вторник вернусь. Заботы не дали, пришлось переиграть на четверг. В среду позвонил Коля, отчим, и сказал, что мама умерла. Рассказал, что спокойно почила. С утра всё спрашивала: «Где Женечка?», потом молилась до обеда и тихо преставилась…
И сказал Господь Каину: где Авель, брат твой? Он сказал: не знаю; разве я сторож брату моему? (Быт. 4, 9).
Где, Женечка, бабушки твои и мама?
***
Последний свой год бабушка Клава просидела преимущественно в одиночестве на диване. Я отделался шикарной иностранной инвалидной коляской, которой она так и не воспользовалась. Завещание оставила на вырванном из тетради листочке в клеточку. Пыталась подравнять листочек ножницами, но из-за слабого зрения получилось неровно.
В завещании ни одного слова о квартире и вещах. Начиналось оно: «Детки мои дорогие, вы должны любить друг друга». И дальше весь листочек на эту же тему.
Сломанной бабушке помогала доживать Софья Андреевна со своими уже неважными силами. Денег твёрдо не брала, хотя бабушка всегда пыталась дать ей свои пенсионные копейки. Мама к тому времени жила уже в Москве, а мне было не до бабушек: в тридцать пять лет жизнь так увлекательно шумела со всех сторон, что я не успевал деньги тратить.
Санин папа гордился бы мной, будь я его сыном. Начальствую, работы валом, всё получается, и большие люди зовут на свои юбилеи. Иногда забегу в богатый яркий магазин, наберу ненужных дорогих продуктов и затащу полные пакеты на четвёртый этаж. Бабушка и Софья Андреевна искренне радуются, хвалят меня. А потом Софья Андреевна бредёт помаленьку в ближайший магазинчик за тем, что надо. Через неделю я снова появлюсь, довольный собой, чтобы осчастливить их бесполезным товаром.
Прошло три года после смерти всех моих. Звонит Оля, дочь Софьи Андреевны, старшая сестра Сани, говорит:
— Женя, мама вчера умерла. Софья Андреевна.
— Ой! Олечка, горюю вместе с вами. Упокой, Господи, её душу. Крепитесь! Когда похороны?
— Дня через три-четыре. Мама не дома умерла, за ней надо ехать. И Саше надо успеть прибыть. Ты придёшь?
— Конечно! Конечно! А куда?
— На центральное кладбище. У нас там есть место.
Елё нашёл их в дальнем конце кладбища. Помню бесконечную морось, холод, огромные чёрные тополя, закрывающие своей листвой и без того мрачное небо. Среди дня — темно, как в период поздних сумерек.
Священник с двумя певчими уже уходил, работяги лопатами бросали мокрые большие груды желтоватой земли в яму. Не успел я по-человечески проститься с Софьей Андреевной. Опоздал. Опять опоздал!
Оля приветливо улыбнулась, подала пирожок, конфеты и сказала:
— Как хорошо, что ты пришёл!
— Да жаль, опоздал малость. Работа задержала.
— Ничего.
— Оля, а как мама умерла?
— Она к Саше поехала погостить на недельку, помочь по хозяйству, а на обратной дороге умерла.
— В поезде?
— Нет. Она вышла из поезда.
— Зачем? Где?
— Посреди дороги.
Оля назвала небольшой городок, где вышла Софья Андреевна. Забыл его название. Не помню даже, какой поезд был: то ли «Одесса–Киев», то ли «Одесса–Харьков». Наш город Сумы расположен между Киевом и Харьковом. Спросил бы сейчас у Оли, но давно съехала с той квартиры, и неизвестно, где её искать. Саниного адреса тоже не знаю.
— А почему она вышла?
— Мы через старые папины связи попросили людей выяснить. Они нашли и поезд, и вагон, и проводников. Те сказали, что она была в полном здравии, но почему-то после обеда решила выйти на станции райцентра. Объяснять проводникам причину не стала.
— На вокзале умерла?
— Нет. Как выяснилось, в церкви. Я забирала маму и разговаривала со священниками и прихожанами. Мама пришла на вечерню, стояла, молилась со всеми, потом во время службы вышла к столику, ну, который посередине стоит…
— К аналою.
— Да. Повернулась к людям лицом, поклонилась, попросила прощения, упала и умерла при всех.
Мóрось перешла в дождь. Землекопы зашевелились быстрее, провожающие поспешили к кладбищенской церкви. Оля с Саней остались.
— Промокнем, — говорю.
— Да, да, Женя, иди быстрее в храм.
— А вы?
— Мы — ничего. Не утонем. Дождёмся, веночки поставим и к вам пойдём.
— Да не-е, тогда и я с вами постою.
На портрете Софья Андреевна — со своей неизменной тихой улыбкой.
Дождь ещё более усилился. Медленно, молча, идём к церкви. Одежда промокла полностью. Лужи не обходим, смысла нет — ноги забиты грязью по икры.
В моей голове растерянность. Как так можно: выйти из поезда, найти церковь и умереть? Если бы не Оля рассказывала, так и не поверил бы.
Не нашлось в моей голове понимания случившемуся. Только спустя годы услышал: «Честна пред Господем смерть преподобных Его» и начал догадываться, что значит: «Христианския кончины живота нашего, безболезненны, непостыдны, мирны просим».
…Жил-жил, да так в непонимании и пережил тех, кто со мной рядом дышал.
