Тысячелетиями ветхозаветные поколения ожидали пришествия обетованного Мессии. Грешили и каялись, падали и вставали, смеялись и горько плакали, молились и замолкали, взирая на ужасающие знаки времён, пророчествовали, исполняли закон, постились и по щиколотку заливали храмовый пол жертвенной кровью. Так долго, так мучительно, так трепетно. Ждали, чаяли. Но случилось нечто необъяснимое — первым в обетованный рай вошёл не религиозный герой того времени, а разбойник, преданный позорной смерти, распятый рядом со Христом за самые тяжкие преступления.
Таинство греха
Из всех таинств моё самое любимое — таинство греха. И — нет, вы не ослышались. Я просто восхищаюсь грешниками. С умилением смотрю на искренность их падений, заблуждений и отречений. Они такие настоящие! Они настолько честны в своих заблуждениях, насколько я лицемерен в своих добродетелях.
Может быть, именно поэтому такой не маркетинговый Христос выбирает не мир религиозной элиты, а мир изгоев, прокажённых, блудниц и неудачников, принимает их в число учеников и последователей, называет друзьями. Он разделяет с ними хлеб и боль ошибок. Бог, пришедший в мир, не стыдится стать Разбойником среди разбойников, чтобы освободить Варавву и… меня. Я вспоминаю литургии в женской колонии. Эту тишину — абсолютную и глубокую. Это состояние — на дне. Когда некуда спешить и нечего больше терять. Фамилия, инициалы, номерок на робе. Они — прихожанки без сумочек. Они — не воскресные дамочки и бабушки. И Чаша Христова — глоток воздуха в процессе рабочего дня, прямо на смене, когда тебя всё же отпустили на час. Поэтому нет смысла в лишних разговорах и, наверное, не так актуальны высокопарные проповеди священника. После «Святая святым» не возникает традиционной «рекламной паузы», как это бывает у нас. Ничего лишнего. Складывается впечатление, будто это последнее Причастие в их жизни. Поэтому мне не совсем понятно, кто из нас на свободе — мы или они?
Здесь, на самом дне, в глубинах ада, они свободнее нас, ведь из этих глубин Господь никогда не уходит — чтобы в самый последний момент дать каждому упавшему ещё один шанс. В наших же «высотах» мы давно перестали «кричать» в молитвах и жаждать Бога и вместе с этой жаждой и криком души утратили обетованную свободу.
Помните? Зона в «Сталкере» Андрея Тарковского пропускала не плохих, а несчастных — тех, кому больше некуда идти. В этом‑то и заключается таинство греха — в несчастье. Когда ты попробовал все «радости» века и остался у разбитого корыта, когда в полной пустоте боль души сильнее любых физических мук. Вспоминаю одного вполне современного и прогрессивного тинейджера, который однажды, в самый рядовой понедельник, прямо во время литургии вбежал в храм и сразу же ринулся к священнику у исповедального аналоя: «Не могу! Помоги! Умираю!» Такой сильный и молодой, а уже умирает…
Если избитый грехами и ошибками, но всё же живой человек лежит на самом дне, это значит, что, к счастью, он пока ещё не на кладбище. Ведь боль — признак жизни. Именно в такие моменты часто и происходит прозрение. Как в песне Гребенщикова:
«Серебро Господа моего…
Серебро Господа…
Выше звёзд, выше слов,
Вровень с нашей тоской».
Выше любых слов, выше любых звёзд — наша тоска. Тоска о добровольно утраченном рае. Но именно здесь, на самом дне отчаяния и тоски, Христос ждёт, чтобы обнять упавшего, как отец обнял блудного сына. Чтобы согреть, чтобы утешить.
Из глубины тоски и боли разбойник на кресте разглядел во всеми оплёванном и про́клятом окровавленном преступнике Бога. Из «высот» моего опыта богообщения я пока ещё не смог узнать Бога в смехе своего ребёнка.
Саня и Семён
В памяти часто всплывают два персонажа моей неофитской юности — того самого периода, когда я свято верил, что воцерковить всех одноклассников и даже школу вполне возможно. Эти два персонажа никак не связаны друг с другом и, скорее всего, даже не были знакомы. Но их объединяла одна общая черта — они не вписывались в строгие рамки образовательно-дисциплинарного процесса, выпадали из норм поведения. Такие себе «разбойники» подросткового уровня.
Саню постоянно вызывали к директору — то за учинённую драку, то за сорванный урок, то за публичное хамство в адрес учителя. Вечно красный, вечно с разорванным пиджаком — он не чувствовал почвы под ногами и был абсолютно честен и спокоен в своих позициях. Искренняя добрая улыбка не сходила с его лица практически никогда.
В свои четырнадцать он ловил попутные ветра, рассекая на старенькой отцовской «Яве» — да, собственно, в «Яве» Саня разбирался куда лучше, чем я в геометрии. Руки его были постоянно в мазуте, за что его особенно любила моя бабушка. Она вообще любила всех трудяг, а меня любила просто так, даже невзирая на то, что я целое лето просиживал на веранде у любимого магнитофончика и что‑то рисовал в альбоме. На своём огромном, как нам тогда казалось, мотоцикле Саня частенько утекал от ГАИшников. Теперь, когда всё это вспоминаю, мне кажется, он просто жил именно «свою» жизнь, а всё остальное в окружающем мире происходило параллельно, вне её. Пусть эта жизнь и была заносчивая, взрывоопасная и скоростная.
Как ни странно, именно Саня — чуть ли не единственный человек, который относился к моим неофитским рассказам про веру в Бога вполне серьёзно. Целыми вечерами мы сидели под соседской черешней, которую только что обдирали, громко смеясь, и разговаривали на метафизические темы. И он постоянно задавал вопросы.
Спустя некоторое время я подарил Сане молитвослов и иконочку Богородицы. Помню, молитвослов у него тоже был в мазуте. Значит — читал…
Второй, не менее интересный герой моей юности, — гопник Семён. В своё время на районе его даже побаивались, но после какой‑то загадочной истории с разбитыми окнами в местном ПТУ он стал изгоем в собственной «стае». Потом он просто-напросто выпал из моего поля зрения лет на пять.
Однажды, угрюмым октябрьским вечером, я заметил скорчившийся на заброшенной качеле силуэт в серой куртке. Это был именно силуэт. Только так можно охарактеризовать всё, что осталось от Семёна и его прошлой жизни. Прижавшись к ржавой трубе, он «дышал» клеем. В тот момент он меня даже не вспомнил — так же, как когда‑то, в далёком прошлом, просто так, под настроение, зарядил мне кулаком по лицу… Тогда, кстати, было много чего «просто так», забавы ради. Какое‑то закомплексованное поколение 1990‑х — «ничего не могу, потому что боюсь, поэтому и тебе не дам!».
Мы всей улицей некоторое время помогали Семёну, подкармливали. Он ночевал в подвале пятиэтажки — «по наркоманскому делу» из собственного дома его просто выгнали. На теплотрассе зимой стабильно тепло, и если свет в конце тоннеля — не фонарик в руках милиционера, а лишь светящиеся глаза местной постоялицы-кошки, ты чувствуешь себя счастливым везунчиком.
До сих пор я не знаю, какие истории из жизни Семёна были правдой, а какие вымыслом. Но точно знаю одно — он искренне хотел найти выход. В храм пойти не решался, поэтому мы молились с ним на улице, где‑нибудь в укромном безлюдном месте. Говорили о Боге и читали Священное Писание. Его интересовали не только кусок хлеба и баночка с тёплым супом, который мы ежедневно для него готовили: Семён очень хотел спастись.
А однажды он исчез. Спустя время я встретил его маму, и она сообщила, что Семёна за былые преступления и кражи посадили на семь лет.
Многоуважаемый читатель, вполне возможно, ожидает красивого православного хеппи-энда. Но нет… Эти истории не похожи на голливудскую мелодраму, скорее, на настоящую жизнь.
Последний раз рёв Саниного мотоцикла я слышал лет пятнадцать назад. Саня безжалостно угнал на нём в моё прошлое и больше оттуда никогда не возвращался. На одной из улиц этого же прошлого, стоя где‑то у калитки в ожидании заветной баночки с супом, остался и Семён.
По-моему, они так и не дошли до храма. Но в огромном мире порядочных мальчишек и девчонок они — единственные на моей памяти, кто туда хотя бы шёл. Я называю это «феноменом Сани и Семёна».
«Я просто Его уважаю»
Я встречал совсем немного людей, которые пришли в церковь благодаря потрясающим словесным манёврам какого‑либо медийного батюшки, «бомбёжке» православной мамочки, назидательным «ужастикам» бабушки. Но бо́льшую часть из тех, кто сегодня подходит к Чаше Христовой, привела сюда госпожа Реальная Жизнь. По крайней мере, на сегодняшний день, как мне кажется, она — лучший православный миссионер на постсоветском пространстве и не только.
Увы, очень часто наша дорога к Свету лежит через тёмные лабиринты заблуждений и падений. Боль падений отрезвляет — она учит смотреть на людей не с высоты собственного превосходства, а из глубин уважения и сочувствия, ведь когда ты оказался практически рядом с тем, кого вчера высмеивал или, вприкуску с рождественским ужином, осуждал, вдруг начинаешь понимать разницу между «плохой» и «несчастный». Такова магия заветной «грязи», в которой так или иначе оказывается каждый из нас: она учит понимать, любить, оправдывать. Боль падений открывает для нас Бога.
В моей памяти почему‑то всплывает одна молодая особа лёгкого поведения, местная «ночная бабочка», популярная в кругах скользящих по окружной трассе дальнобойщиков. «В миру» её звали Ева. Несколько лет назад она стала приходить в храм, исповедоваться, причащаться — без какого‑либо стеснения оказаться в центре внимания из‑за экстравагантного «прикида».
Но всё складывалось не так, как в «Житиях», где кающийся грешник решительно и навсегда порывает со грехом. Первое время она абсолютно спокойно совмещала привычный образ жизни с воскресными литургиями и всё, что происходило вне стен храма, называла простым и привычным словом «работа». Но через некоторое время вода благодати всё же начала обтачивать острые углы душевного камня, мрак сгущался, «работа» стала душить.
Однажды я спросил у неё: «Зачем ты причащаешься?» Моё недоумение было вызвано явно противоречивыми поступками Евы и, наверное, тем, что её история ну уж очень не дотягивала до классических примеров кающихся блудниц. На что она совершенно спокойно ответила: «Я просто Его (Бога) уважаю!» Совсем не канонический ответ, согласитесь.
Кажется, мы и вправду подзабыли, что к Богу можно что‑то чувствовать. Что с Ним можно разговаривать и даже жаловаться Ему на жизнь, маленькую зарплату, плохое самочувствие, депрессию или злого начальника. Зато все наши мысленные камни уже давно летят в Еву.
А может, мы забыли и про первую и самую главную заповедь — Бога можно любить! Помните, что Христос говорит о кающейся блуднице? Прощаются грехи её многие за то, что она возлюбила много (Лк. 7, 47).
К сожалению, история Евы не дотянула до классического жанра житий, но вполне достучалась до моего сердца.
P.S.
Вспомни обо мне, Господи! Просто вспомни обо мне там, где хорошо, где светло и где будут те, кто достоин быть рядом с Тобой. Мне этого хватит на целую вечность, даже если это будет вечность вне рая. И как бы ни болели мои руки и ноги, как бы ни кровоточили раны и едкий пот ни заливал мои глаза — ещё сильнее болит моя душа о тяжких моих грехах.
Я не прошу освободить меня от этого креста. Не прошу у Тебя умножения хлеба и рыбы, исцелений и чудес, ведь некогда насыщенные и исцелённые ныне кричат «Распни!».
Я не прошу. Потому что мне больше ничего не надо — я нашёл Тебя.
Бог — оплёванный, осмеянный, окровавленный. Ты спустился за мной на самое кромешное дно ада. Вспомни обо мне в Своём раю.
Просто вспомни.
