«Отрок» продолжает цикл бесед о таинствах Православной Церкви, и сегодня разговор будет особым. Богослужебное осмысление смерти — тема невесёлая, тем более что погребение (или попросту отпевание) не входит в число общеизвестных семи церковных таинств. Однако в смерти определённо есть тайна, есть явное попечение Божие о каждом идущем «в путь всея земли», есть пространство для действия Божией благодати, следовательно, и разговор о молитвенном осмыслении этой тайны в цикле бесед о таинствах будет уместен. Давайте попробуем углубиться в те смыслы, которые закладывались в заупокойные богослужения творцами этих служб, чтобы прояснить ви́дение, присущее Церкви в разные времена, но теперь несколько утерянное.
Почему поминальные субботы, а не, скажем, четверги?
Заупокойных богослужений в нашей Церкви не так уж мало. Основа этих служб — «Последование мертвенное мирских тел», иначе говоря — последование погребения мирянина. Существуют отдельные чины на погребение священников, монахов, младенцев; находится в разработке чин погребения усопшего диакона. Особняком стоит чин погребения усопшего на Светлой седмице.
Структурно все они напоминают последование утрени. Некоторое сокращение чина погребения превращается в панихиду; радикальное сокращение панихиды, сведение её к нескольким важнейшим текстам — это лития, которая служится в храме сразу после литургии или на кладбище, на могиле усопшего.
Помимо этого несколько раз в году совершаются специальные службы, которые почти наполовину состоят из заупокойных текстов. Это две Вселенские родительские субботы: мясопустная — за девять дней до Великого поста и Троицкая — перед праздником Пятидесятницы; три субботы Великим постом — вторая, третья и четвёртая; Димитриевская родительская суббота — ближайшая к 8 ноября, дню памяти великомученика Димитрия Солунского. Есть также Радоница — поминовение усопших во вторник после Светлой седмицы, и сравнительно
новый поминальный день — 9 мая, когда положено служить панихиду по погибшим воинам.
Здесь можно обратить внимание на две вещи. Во-первых, бóльшая часть поминальных дней — это субботы. Так сложилось не потому, что суббота выходной и людям легче прийти в храм, а оттого, что каждый из дней недели имеет свою смысловую отнесённость в богослужении. Понедельник посвящается ангелам, среда и пятница — Кресту Господню, четверг — апостолам, святителям и особенно святителю Николаю, а суббота — всем святым и усопшим. Эта связка «святые и усопшие» не случайна, и мы ещё вернёмся к этому важному моменту.
Во-вторых, дни поминовения часто следуют за периодом, когда уставом не положена полная литургия, а значит, не совершается евхаристическое приношение об усопших. Например, заупокойные субботы Великим постом как бы компенсируют отсутствие литургического поминовения усопших в будние дни, а Радоница — некая «компенсация» за отсутствие заупокойных литий на Светлой седмице.
Отсюда мы можем сделать важный вывод, что поминовение усопших в первую очередь связано всё же с литургией, и этому литургическому, евхаристическому поминовению Церковь придаёт такое большое значение, что отсутствие «качества» всегда старается компенсировать хотя бы «количеством» — увеличением числа частных заупокойных молитв.
Феномен «вечной памяти»
Что же такого важного усматривается в литургическом поминовении усопших, почему мы это называем не столько «молитвой», сколько поминовением, то есть буквально — воспоминанием? Почему историческими стали последние слова раскаявшегося разбойника: Помяни меня, Господи, когда приидешь в Царствие Твое! (Лк. 23, 42); почему Христос заповедал совершать Евхаристию в Его воспоминание (1 Кор. 11, 24 и др.); почему всякая заупокойная служба оканчивается троекратным пением «Вечная память»? Что за такой феномен «памяти»?
Когда мы вспоминаем о чём-то, о ком-то, то делаем предмет воспоминания реальным в нашем сознании. Он становится источником эмоций, переживаний, созерцаний, размышлений. От мыслей о пережитом ужасе нас снова бросает в холодный пот, а приятные воспоминания о прошлом улучшают настроение.
Воспоминание как будто делает отсутствующее присутствующим, прошлое — настоящим, уже несуществующее — реальным. Можно воскресить в памяти свой прошлогодний отпуск или Бородинское сражение, о котором читали, а можно вспомнить о дочери, находящейся в соседней комнате, и все эти воспоминания будут приобщать нас к тому, о чём, о ком вспоминаем, а расстояние во времени или пространстве станет несущественным.
Поэтому воспоминание — удобный образ приобщения к некой невидимой реальности, актуализация чего-то очень важного, бывшего
в прошлом, но имеющего значение в настоящем и будущем, сопричастность и «отнесённость» нас к чему-то или кому-то. Перед тем как освятить евхаристические Дары, мы воспоминаем о Тайной Вечери, в таинственную реальность которой входим; освящая воды в праздник Богоявления, вспоминаем о том, как Христос когда-то вошёл в них и навсегда освятил; обручая жениха и невесту кольцами, вспоминаем роль перстней в Священном Писании и тем самым придаём этим кольцам смысл.
Ассоциирование себя со священной реальностью — основа всех таинств. И разбойник на кресте в ужасных муках просит помянуть его в Царстве Христовом, будучи уверен перед лицом смерти, что этим воспоминанием он будет жив.
«Святые» и «Усопшие» — слова-синонимы
Древняя Церковь жила убеждением, что умершие во Христе и воскреснут с Ним. Следовательно, никакие загробные кары не грозят сынам Царства, ушедшим к своему Отцу, домой. Об этом так ярко прямым текстом пишет апостол Павел в первом послании к Солунянам (См. 1 Сол. 4, 13–17), однако последующие времена «затолковали» этот отрывок и «зачитали» его до дыр на каждой заупокойной службе так, что мы уже не в состоянии расслышать его буквальный, радостный смысл.
Залог вечной жизни — пребывание (неважно где) со Христом, Который Сам и есть источник жизни. Так просто! И больше ничего не надо.
А чтобы воскреснуть со Христом, надо прежде умереть с Ним. А образ умирания со Христом (как мы подробно исследовали ранее в материале о таинстве Крещения) — это погружение в крещальные воды. А Евхаристия — это приобщение земной Церкви к небесной.
Именно поэтому наиболее распространённые сюжеты древнейших христианских катакомбных (кладбищенских, по сути) фресок — крещальные и евхаристические образы. И идей заботы о загробной участи умерших и избавлении их от мучений там совсем нет. Ранняя Церковь как будто совсем не переживала об этом. Именно поэтому «святые» и «усопшие» — это слова-синонимы и память их совершается в один и тот же день — день покоя, субботу.
В подлинной христианской мысли не было нездорового любопытства относительно того, как устроен «тот» мир и что происходит с душой
человека после смерти. Было абсолютно очевидно, что усопшие во Христе — с Ним, и если мы хотим быть вместе с ними, нам не нужно менять что-то «там» и пытаться на Бога (!) как-то повлиять (!!) своими молитвами, а всего-то нужно самим быть со Христом. А это вполне реальная и вполне земная задача, реализуемая через Крещение, Евхаристию и исполнение евангельских заповедей. И единственное, чего можно желать тем, кто отпал от сообщества своих Богу (Еф. 2, 19), — снова стать согражданами святым.
Потому и занимает центральное место в заупокойных молитвах текст кондака: «Со святыми упокой, Христе, души раб Твоих…». Потому
и поминаем усопших на литургии, изымая частички от просфор в их память: частичка хлеба в память усопшего кладётся на одно блюдо
с Агнцем — хлебом, приготовленным в Его, Христа, воспоминание, а затем погружается в Его, Христа, Кровь. И более не отличить этого хлеба от Тела и Крови Христовых. Один хлеб, одна чаша, одно Тело, одна Кровь, одна Церковь, в которой все живы.
Смерти больше нет
Так было в ранней Церкви, для которой быть в Церкви значило быть со Христом и жить по Его заповедям.
Однако история вносит свои коррективы. Со временем, а особенно начиная с IV века, когда христианство стало государственной религией Римской империи, уже не все христиане так горят Христом, не все так строго следуют заповедям. Стремление к высокой жизни приводит к появлению монашества, а культура постоянного самоконтроля и замечания за собой многих и многих грехов порождает вопросы: «А насколько я сейчас во Христе?», «Насколько во Христе был ушедший брат мой?», «Что скажет мне Христос, если этой ночью я, грешный, предстану перед Ним?». И торжествующие нотки древних заупокойных служб постепенно становятся всё более тревожными, а напевы — не такими радостными. Приходит понимание, что здесь, в земной жизни и истории, идея воскресения из мёртвых не так актуальна, как идея воздаяния, и древний пласт заупокойных текстов о Христе существенно дополняется взыванием к Нему о прощении грехов и размещении усопшего «в месте светлом, в месте блаженном, в месте отрадном, откуда отошли мука, скорбь и стенание» (здесь и далее перевод богослужебных текстов архим. Амвросия (Тимрот)).
Но давайте по порядку. Когда в Церкви возникла необходимость в особом заупокойном богослужении, которое выражало бы отношение
христианства к смерти, отображало то новое, что христианство принесло в мир, для него требовался «анамнезис» — центральное событие, наполняющее смыслом весь чин. И это событие — Великая Суббота.
Представим себя христианином доконстантиновской эпохи, жителем какой-нибудь Кесарии Палестинской или Гелиополиса и подумаем. Чего мы хотим для усопшего? Чтобы он был жив. Как он будет жив, как встанет из мёртвых? Только вместе со Христом, Который от мёртвых восстал. Воскресение Христа — это надежда и залог воскресения всех умерших во Христе, потому что Христос стал человеком, и жил на земле, и был распят, и умер, и воскрес.
Но прежде Он был погребён, тело Его омыли, обернули плащаницей и положили в пещере. И вот, в храме или в своём доме, в гробу, на кровати или на столе лежит омытый, облачённый в нарядные одежды усопший. И Церковь свидетельствует, что он воскреснет из мёртвых, как воскрес Христос, войдёт в Христово Воскресение, потому что он — во Христе. В Крещении он уже умирал со Христом, подобно Христу входил в воды Иордана, совлекался ветхого человека, облекался в нового; в таинстве Евхаристии входил в Сионскую горницу и был участником Тайной вечери. Он был частью Церкви — Тела Христова. Его тело — тело Христа. И вот теперь его тело лежит перед нами, как лежал Царь мира, найдя после тяжкого земного пути место упокоения. И Церковь вместе с усопшим входит в пространство Великой Субботы.
В знак этого поются над усопшим те же древние псаломские слова, которые воспевает Церковь в канун Святой Пасхи Царю славы, Жизни, лежащей во гробе: Блаженны, чей путь непорочен, кто соблюдает закон Господень. Блаженны, кто хранит повеления Его, кто всем сердцем ищет Его. <…> Благословен Ты, Господи! Научи меня законам Твоим <…> Отойдите от меня, злодеи, я храню заповеди Бога моего. <…> Да живёт душа моя и славит Тебя. И законы Твои пусть поддержат меня. Я заблудился, как потерянная овца: найди меня, раба Твоего, ибо заповедей Твоих я не забыл (Пс. 118 в переводе Российского библейского общества).
Это псалом 118, самый длинный псалом в Псалтири, заслуживающий отдельного длинного разговора. Однако сейчас для нас важно то, что этот псалом издревле был частью праздничного воскресного богослужения. Теперь так не поступают, но в богослужебном уставе предписано в определённые периоды года петь его на воскресной утрени перед чтением Евангелия — то есть в самый торжественный её момент. А всё потому, что в лирическом герое этой оды, любящем закон и ищущим Божией правды, Церковь увидела Христа, Который на деле весь закон исполнил, и на Котором этот закон исполнился. Этот же псалом с особыми стихами — похвалами — посвящёнными уже непосредственно Христу, поётся на утрени Великой Субботы и является принадлежностью ещё и субботнего, следовательно, и заупокойного богослужения. И во время погребения он поётся над телом усопшего, актуализируя всё сказанное выше, приобщая всех присутствующих к реальности Великой Субботы и ожиданию Воскресения.
Это то новое, что пришло в мир с христианством: смерть отныне не царит на земле, она побеждена Христом, её больше нет. И умерших больше нет, «Воскрес Христос, и никто не мёртв во гробе!» — восклицает Златоуст. И вместо мёртвых у нас теперь лишь усопшие.
Надгробное не рыдание, но — хвала богу
Форма погребального обряда остаётся похожей у всех народов: умершего омывают, кладут в лучшем месте, говорят над ним (или ему, или при нём, или даже «о» нём, как это принято на гражданских панихидах и светских поминках) какие-то хорошие слова, прощаются с ним, и это, в общем-то, тягостно, потому что загробный мир в большинстве культур — что-то серое, мутное, неизвестное, непонятное, зачастую мучительное, где уже нет радости, и это навсегда.
Христианство наполнило этот обряд совершенно новым смыслом, преобразило его, сделало, как ни странно, радостным, относя происходящее к событиям сáмого радостного праздника — Пасхи.Квинтэссенцией этого преображения можно считать окончание одного из популярных заупокойных текстов — икоса: «Сам един еси безсмертный, сотворивый и создавый человека: земнии убо от земли создахомся, и в землю туюжде пойдем, якоже повелел еси, <…> аможе вси человецы пойдем, надгробное рыдание творяще песнь: Аллилуия».
Во многом мы очень язычески относимся к смерти и слова «надгробное рыдание творяще песнь: Аллилуиа» склонны понимать так, что «Аллилуиа» — это и есть надгробное рыдание, и мы все рыдаем и навсегда уходим в землю, от которой взяты. Но во всей Псалтири, во всём Ветхом Завете «Аллилуиа» — это хвалебная, радостная песнь Богу, а не рыдание! И текст этот значит прямо противоположное: «Ты Сам — один бессмертный, сотворивший и создавший человека: мы же, смертные, из земли были созданы, и в ту же землю пойдём, как повелел Ты, создав меня и сказав мне: “Ты земля, и в землю отойдёшь”, куда все мы, смертные, пойдём, надгробное рыдание претворяя
в песнь “Аллилуиа!”».
Таким образом, надгробное рыдание превращается в проповедь и хвалебную песнь. И печальное схождение в землю — не крах земных надежд, а христианский образ зерна, восходящий к евангельским строкам: Если пшеничное зерно, пав в землю, не умрёт, то останется одно; а если умрёт, то принесёт много плода (Ин. 12, 24). И погребение христианина — не «утилизация отработанного материала», а посев зерна, которое прорастёт. Мы уходим в землю не затем, чтобы сгнить, а чтобы воскреснуть.
Трудно предаваться таким мыслям, стоя над гробом умершего, видя плачущих его близких или самому перенеся тяжёлую потерю. Поэтому психологически понятно, почему псалом 118-й («Непорочны»), который несёт в себе радостный и вместе с тем очень сложный идейный пласт, вытеснился не только из панихиды, но и из самого погребения. В Требнике в последовании погребения ещё остаётся отсылка к тому, что надобно петь этот псалом с припевом «Аллилуиа», и приводятся первые слова трёх стихов этого псалма, однако на практике в лучшем случае поют только первые слова. Лишь так называемые «Тропари по Непорочнах» поются неукоснительно и в этом «богослужении смерти» служат просто воспоминанием о той победной песни, которая делала христианское погребение богослужением вечной жизни.
Более поздняя, византийская гимнография носит уже совершенно земной характер. Она наполнена тревогой, страхом, скорбью и поэтому психологически ближе к языческому восприятию смерти: «Какая разлука, о братия! Какое сетование, какой плач в настоящий час! Придите же, целуйте бывшего незадолго с нами: ибо он могиле предаётся, камнем покрывается, во тьму вселяется, с мёртвыми погребается. Все родственники и друзья! Теперь мы разлучаемся. Да упокоит его Господь, помолимся!».
Такая перемена акцентов свидетельствует о том, что богослужение вообще — это не застывшие средневековые тексты. Во все времена оно живёт и развивается, проникает в культуру, как закваска в тесто, и преображает её. И в заупокойных текстах очень важно разглядеть то, что сейчас почти забыто: обращение внимания ко Христу, как к единственной Надежде, Уверенности, Упованию, Воскресению, Истине и Жизни.
