Если бы рядом с вами остановилась машина времени и надо было срочно решить, в какое время отправиться, что бы вы выбрали? В голову приходят тысячи вариантов, но всегда с поправкой на «мне бы посмотреть, но не жить там». Покататься на Троянском коне, вытащить кирпичик из Бастилии, побегать по Европе за Наполеоном, послушать Есенина из первых рядов. В последнее время мне кажется, что я бы выбрала воочию смотреть по телевизору «Лебединое озеро», ощущая мороз по коже и зная, что в этот момент сломалось что то. Может быть, телевещание, может быть, государство.
На самом деле, чтобы почувствовать девяностые, нам не нужна машина времени. Мы, дети двадцать первого века, не попали на концерты «Кино» или «Гражданской обороны», но об их эпохе можем рассказать многое, если бы кому то пришло в голову нас спросить. Наша история играет другими красками, обрастает подробностями, называет новые имена, переосмысляет покрытые пылью символы и заново ставит на пьедестал ушедших героев. Наша история о прошлом, но она живая и происходит в реальном времени.
Чтобы говорить о 90 х, мне не нужно садиться за руль машины времени, потому что я буду говорить и о себе.
В девяностые мы выпали во время расстыковки космолётов. Из прошлого корабля нас выбросило. В новый мы так и не сели.
© папа
Смотрю на мамину чёрно-белую фотографию в паспорте, а потом снова в зеркало. Ощупываю своё лицо и кричу из ванной:
— Мам, а как красили брови в девяностые?
— Никак, красили стрелки. И губы у тебя матовые, а тогда матовых помад не было. И вообще, иди сюда.
Тащусь с зеркальцем и косметичкой.
— Ну что ты там выводишь? Ты же вышла за контур, я знаю.
Но мама уверенно чертит чёрным карандашом что то у меня на лице, а потом убеждает, что да, так и ходили, ты же сама хотела, эй, ты куда, вернись, я тебе ещё начёс сделаю.
Достаю из кладовки бабушкин видавший виды кожаный плащ, расплетаю волосы, надеваю пластмассовые массивные серёжки и кручусь перед зеркалом, счастливая.
Про внешние атрибуты эпохи девяностых я теперь знаю достаточно: что джинсы были потёртые, специально их даже протирали, что носили короткие юбки и цветные лосины. Про голубые тени я знаю тоже (хотя и посмеиваюсь над ними немного). Удивляюсь, что кожаные вещи, вопреки стереотипу, были мало у кого — отличительная черта богачей и бандитов. У меня кожаная одежда вполне современная, но я её надеваю и становлюсь на несколько сантиметров выше, на несколько лет старше и на несколько искр в глазах довольнее.
Бабушка едва не хватается за сердце и качает головой: «Ну, она». Мама оправдывается: «Вообще то я не каждый день так красилась. Только по праздникам».
Чудны́е, наверное, в девяностые были праздники. И вся жизнь, наверное, чудна́я. Выпытываю у папы все мельчайшие подробности, а он и рад выдать классификацию сигарет своей молодости: какие, мол, настоящие, какие курили девушки, а какие похожи на жжёный шланг. Я спрашиваю о том, каково было слушать культовые песни не двадцать лет спустя, а тогда, когда они были с пылу с жару, написанные в настоящем и о настоящем.
«Это было время, когда ходили в гости, толком не зная, к кому именно. К кому нибудь, главное, что не на улице, — зима. Я зашёл в неизвестный дом, первый этаж. Гостиная была абсолютно пустая, стены белые, как после ремонта. На подоконнике стоял магнитофон, двухкассетный, как сейчас помню. Меня поразило, что людей здесь совсем не было — и оглушительно ревела “Smells Like Teen Spirit”. Не думаю, что я тогда впервые услышал “Nirvana”, но точно впервые её ощутил. Почему то в маленькой комнатке рядом было много людей, а в этой, большой, была только “Nirvana”».
Я даю папе послушать хедлайнеров своего плейлиста. Для меня это свежо, ново и смело, хотя я знаю, что все мои нынешние любимые исполнители лишь бесконечно ностальгируют об ушедшей эпохе. Папа говорит, что «Судно» группы «Molchat Doma» звучит совсем как его любимые песни «Joy Division». Я расстраиваюсь, но не слишком. Разве не имеет музыка право на переосмысление? На облегчённые басы, звуки синтезатора, похожие на ионику, стилизацию под гранж, на небрежное сведение инструментов? На имитацию некачественного звука при всех возможностях нынешних студий звукозаписи? Может быть, для тех, кто жил в девяностые, вся современная музыка — не более чем имитация, но она записана для таких, как мы. Для тех, кто неуловимо ощущает причастность и не вполне осознаёт своё наследство, доставшееся от последнего десятилетия двадцатого века.
«Электрофорез», «Улица Восток», «Перемотка», «Ploho», «Mujuice» — они на самом деле о нас. И почему то я, родившаяся в 2003 м, чувствую необъяснимое родство с музыкой пост-панка. Если не подписываться на соцсети этих исполнителей, не видеть их лица, не слышать разговоры, то отголосок той эпохи будет становиться всё громче, пока не окунёт в воображаемые девяностые. Другие, романтичные и альтернативные, придуманные детьми двухтысячных — такими, как я и мои друзья.
Это мы дали вторую жизнь «Гражданской обороне», «Наутилусу», «Королю и шуту», «Сектору Газа» и, может быть, скоро доберёмся до группы «Браво». Мы в очередной раз провозгласили в TikTok, что Цой жив. Нас прельщают выцветшие краски старых пластинок, потёртости старой одежды, поскрипывания старых аудиозаписей. Мы говорим: «Вы не понимаете, это стиль. Вот слышали проигрыш песни “Моя оборона”? А вот послушайте. Какое филигранное трение пластмассы о стекло!» Мой папа говорит, что всеобщее увлечение Летовым он слабо понимал, и вспоминает, на какие концерты тогда мечталось попасть.
«Как то я и мои друзья-хиппи пытались попасть, как обычно, на концерт без билетов. Играла группа “Комитет Охраны Тепла” — единственная в своём роде регги-панк-рок-группа, унылая музыка для таких, как мы. А нас туда не пустили, охранники были чужие и слишком злобные. Было холодно. Помню, как заиграла песня “Африка”. Мы стояли, патлатые, в длинных плащах и цветных шарфах, и грустно танцевали в грязном снегу».
Жизнь в нашем веке слишком продумана и спланирована. Мы, дети двухтысячных, со средней школы занимаемся с репетиторами, чтобы сдать экзамены, чтобы поступить один-единственный раз, и сразу — правильно. Мы хватаемся за шансы и привыкли, что усердная работа должна окупиться. Нам никогда не пришло бы в голову пробиваться на концерты без билетов, а потом искренне возмущаться тому, что нас туда не пустили. Нам, таким, быть свободными очень сложно. Но ведь позади есть та прекрасная эпоха разрухи, распада, неизвестности. Там ты сегодня никто, а завтра — всё. И может быть, совсем не важно, как много ты работал, потому что здесь нет ничего закономерного.
И поэтому мы вдохновенно вступаем в девяностые, как завещал (не нам) Горбачёв в новогоднем поздравлении. Мы не отказываемся от смартфонов, беспроводных наушников и умных часов. Заказываем в интернете футболки с чёрно-белыми кумирами прошлого и становимся ещё на шаг к ним ближе — и так всё это здо́рово и вечно!
Блуждая по улицам своих городов, я ненароком проваливаюсь в девяностые, будто в кроличью нору. Тут облупившаяся краска и ржавчина детских площадок, и совсем такие же окна глядят отовсюду. Над головой нависают панельные дома, небо всё изрезано линиями электропередач, и почти кажется, что девяностые и правда не кончались никогда.
Я забираюсь на гараж, свешиваю ноги и достаю книгу Пелевина, увы, не запылившуюся и ветхую, а новую, с белой бумагой и твёрдой обложкой. Мне кажется, что мой гараж находится между небом и землёй — где то в «нигде», между двадцатым и двадцать первым веком, а я залезла сюда в попытке понять, почему мы выросли именно такими. Папа говорит, что в девяностые они и жили в сплошном «нигде», как будто выпали во время расстыковки космолётов. Из прошлого корабля — выбросило. В новый они всё ещё не сели, и никто не знал, собираются ли лихие девяностые закончиться.
«Был у меня знакомый Серж. То он придумал делать диваны, то ремонтировал машины — был креативный и изобретательный. И почему то мы сидели у него долго ночью, смотрели “Криминальное чтиво”. Потом поехали на рынок покупать палёную водку (её ночью уже нельзя было продавать, так что это была целая спланированная операция). У Сержа машина была огромная — “Победа”. И мы ехали на рынок и ощущали себя героями “Криминального чтива”. Чувствовалось всё странно: Серж нам был не друг, вокруг темно, мы не знали, где мы. И почему то было очень уютно».
Мне кажется, что в абсолютном «нигде» редко бывает уютно. Мир вывернут наизнанку швами, заплатками и узлами более не существующего Советского Союза. Не хочется думать, что молодость на этой изнанке делает человека особенным, но иногда кажется именно так.
Сейчас в кино властвуют выросшие дети девяностых, они выбирают снимать фильмы для себя и о себе. И вот мы, мечтающие попасть на концерт «Гражданской обороны» и Цоя, читающие взахлёб дикие книжки Пелевина и Сорокина, мы, эстетствующие интеллектуалы в футболках, пахнущих новизной и заводской краской, но с Егором Летовым, с замиранием сердца смотрим это кино. Оно всё из контрастов: где то мерзкое и страшное, впитавшее погромы, бедность, алкоголизм, наркотики, разбитые и хмурые лица, штаны, в которых ходишь круглый год, одиночество, безысходность. Детей, которые никому не нужны. А где то оно очень уютное — как ревущая «Победа». У неё запотевшие стёкла, а ты внутри.
Мы здесь затем, чтобы увидеть искренних, несовершенных, но настоящих ребят из сериала «Мир, дружба, жвачка». Мы смотрим, как в фильме «Бык» герой улыбается всего один раз — когда умирает, понимая, что все его близкие останутся жить. Мы в своём трепетном восторге погружаемся в «нигде», будто в трясину, включая кино, которое к девяностым ближе и роднее. Запоем смотрим и «Брата», и «Сестёр», и «Батю». А потом на ревущей «Победе» сворачиваем туда, где «Жмурки», «Бумер» и «Бригада».
Актёр Павел Майков, снявшись в «Бригаде», спустя годы сказал, что это кино — преступление против России. Я спрашиваю у родителей, как оно им, но никто не хочет мне отвечать — «фильм про бандюков, где аморальные вещи почему то оправдываются мнимым братством». О том, сколько Саш Белых было в каждом дворе после выхода «Бригады», я могу узнать только из статей и рассказов. Мы, рождённые через год после её выхода, будем намного умнее и останемся романтизировать бандитов из девяностых у себя на кухне, споря о характере, психотипе и лидерских качествах Белого, об обречённости красивой, но короткой жизни и отсутствующих моральных ориентирах. Мы резюмируем, что братство не было мнимым, но не оправдываем и не прощаем. Просто продолжаем романтизировать.
На самом деле в девяностые смотрели совсем другое кино.
«Пошли с другом Артёмом на фильм “Робокоп”. С замиранием сердца смотрели, как тот раскидывает всех бандитов, воображали себя супергероями. Вышли из зала вдохновлённые, на нас вдруг налетела гопота, стала отжимать деньги. По классике: лицом в пол, “кто ты, из какого района, кого знаешь”. Отобрали все копейки. Артём поднялся потом, посмотрел им вслед:
“Да уж, кино и реальность”».
Я качаю головой и думаю о том, как часто люди девяностых боялись. Как часто они терялись в своей свободе, как скоро распад и разруха порождали другую закономерность — неведомую нам, людям расписаний и планирования. Закономерность в самоуничтожении, в отсутствии будущего, торжество «нигде» без попытки выбраться. Я упускаю в тексте и глотаю внутри истории про наркотики и пропавших людей, зная, что мне не рассказывают и половины. Правда в том, что для нас девяностые — это красивая и дикая эпоха, а для кого то она была всей жизнью, так и не вступившей в новый век.
Мы — дети, которые на самом деле не знают, как перематывались кассеты, что такое сигареты поштучно, зачем коричневую помаду обводить по контуру губ чёрным карандашом и что такое держать в руках деньги, которые ничего не стоят. Мы никогда не ели одни и те же макароны неделями, с нас никогда не спрашивали в подворотнях и дворах.
Мы романтично вздыхаем под нарезки убитых подъездов и панельных домов в TikTok, но неуютно ёжимся, оказавшись в квартирах с облупленными стенами и скрипучими кроватями. Это — ностальгическая картинка, которой следовало бы навсегда остаться картинкой. Мы можем сделать несколько снимков для Instagram на этой аутентичной кухне рядом с белой электрической плитой, но потом обязательно переберёмся в свои уютные комнаты, в которых нет ничего от эпохи распада. Там, за чашкой чая, мы будем вновь и вновь обсуждать дух свободы, рок-концерты, перестрелки, уличные банды, взахлёб цитировать Данилу Багрова и спорить, кто бы кем был из «Бригады». То и дело мы будем романтизировать потерянных или совсем потерявшихся людей.
«У меня был друг, Ярик, знал всего Кастанеду наизусть. Был Алик, он всего Кафку читал. А был Саша — он как то приехал в Питер и купил на все деньги пластинки, а потом голодал. Как то мы с этим Сашей ехали в трамвае, молчали, а потом он сказал: “Ты знаешь, меня нет. Я зеркало. Я просто отражаю всё, что делают мои друзья”.
Ехали дальше. Закутанные и большие, мы отражались в стекле. Саша изрёк: “Когда на улице холодно, люди похожи на пингвинов”».
Я совсем не знаю, куда ехал тот трамвай. Может быть, как и огромная «Победа», в никуда. Может быть, он вёз домой, может, к морю, где можно жить в палатках прямо на берегу, не планируя бюджет, не бронируя отель — просто сесть в поезд, где в купе вынимается окно, и уехать. Папа говорит, что жара тогда была невыносимая, он раздал своим друзьям аспирин, и они смотрели в окно, которого нет, по дороге куда то в неизвестность.
Так или иначе, мы, дети нового века, давно сели в космолёт, и его иллюминатор крепкий и надёжный. Иногда мы хотим выбраться наружу, но внутри тепло и безопасно, а позади, если верить Борису Рыжему, жить тяжело и неуютно. Мы могли бы не смотреть в иллюминатор совсем, но тогда наш обзор был бы ограничен белой кабиной и послушной техникой по пути к будущему, где, возможно, нас покорят роботы, возможно, мы покорим Марс, а возможно, не произойдёт ничего из этого. Всё с нами ещё будет, а пока у нас есть немного времени, чтобы оглянуться назад.
На нашу долю выпало бесконечное переосмысление девяностых, и этот иллюминатор такой большой, что в него не получается не смотреть. Дети наших родителей, всю жизнь обрастающие сведениями, историями, атрибутами той эпохи, мы знаем, в чём сила и что обретается при вскрытии телесного, родного, дорогого себя. Это значит, что на девяностые мы имеем право. Это значит, что они и наши тоже.
Фото: JoyReactor
