Люди всегда хотели чудес и знамений. Иногда можно услышать: «ты веришь в чудеса?» или «чудес не бывает». На самом деле наша
жизнь полна чудесного, но мы настолько к нему привыкли, что уже не замечаем. Рождение — чудо. И смерть — тоже чудо. Чудо — взросление: казалось бы, сегодня ребёнок такой же, как и вчера, завтра — такой же, как и сегодня, а через год это уже совсем другой человечек.
И старение — тоже чудо. С возрастом на лице отражается весь внутренний человек: черты характера обозначают себя складками у рта, морщинами у глаз, да и тело выдаёт наклонности и пристрастия. Ведёшь здоровый образ жизни — имеешь подтянутую фигуру, чревоугодничаешь — тоже видно невооружённым глазом. Возраст разоблачает, поэтому старение — процесс священный, можно сказать, таинство.
Но в том-то и дело, что человек не хочет разоблачений, ему куда удобнее прятаться в своих молодых «кожаных одеждах».
***
В деревенском доме прохлада и полумрак, задёрнуты шторы. Лежу на полу на матрасе, сложив руки на груди на манер покойника — только креста не хватает. Смотрю в потолок.
— Арина, я чувствую себя портретом Дориана Грея. Помнишь, мы были здесь ровно год назад? Я ужасно постарела за этот год…
Смеётся:
— Дориан Грей не старел.
— Так я и говорю: я не Дориан, а его портрет. Прямо чувствую, как выползают новые морщины, проступают вены на ногах, как укрепились плохие привычки и дурные наклонности, исчезла талия…
— Ну да, в том году ты была совсем ещё девочка, но теперь-то ты женщина ого-го! …Это просто настроение у тебя сегодня плохое, сестра.
— Спасибо, конечно. Но я вот думаю, сколько трогательного и трагичного в старении человека. Трогательна эта беззащитность перед тем, как стремительно летят годы. Трагична неизбежность. Видела недавно в каком-то посте в соцсетях фотки этих модных семидесятилетних бабок: яркий макияж, платьюшки, какие я бы и в семнадцать надеть постеснялась. И полный восторг в комментариях: вот, мол, как стареть надо — удивляйтесь, берите пример, они — молодые душой.
Но ведь это грустно, по-моему. Смешно и грустно. Такая экипировка — просто защитный механизм, отказ принимать действительность как она есть. Протест, вопль: «Не хочу быть старой!».
У Лермонтова в «Княгине Лиговской» прочла как-то: «И наконец для Лизаветы Николавны наступил период самый мучительный и опасный сердцу отцветающей женщины… Она была в тех летах, когда ещё волочиться за нею было не совестно, а влюбиться в неё стало трудно». Самое удивительное, что эти слова относятся к 25-летней! Помню, как возмутили меня строки этого героя не нашего времени. Но он смотрит глазами молодого мужчины и по-своему прав.
Да, пусть не в двадцать пять, но всё равно приходит возраст, когда женщина, как ни крути, уже увядающий цветок. Мужчины же стареют иначе и сходят с ума по-своему. Прожив полвека, он может быть ещё импозантен в глазах представительниц противоположного пола. Седина придаёт благородства, пузо — солидности, атрибуты в виде материальных достижений, статуса, опыта и тому подобного ещё больше усиливают привлекательность объекта. Но он-то чувствует: ещё чуть-чуть, и всё, он — дедуган, дряхлый и бессильный. И вот, начинает заглядываться на более молодых, заводит любовницу, уходит из семьи, бросается с головой в «новую жизнь».
А старость всё равно приходит. И человек к ней оказывается не готов. Он хочет захлопнуть перед ней двери, но она проникает через щели, трещины и воцаряется на правах хозяйки. Человеку бы, видя, что последняя черта уже не за горизонтом, сказать себе: «Я стар, я безнадёжно стар, я прямо-таки суперстар — и это прекрасно! Кровь не пульсирует в висках, и улеглись, слава Богу, страсти молодости. Пора забыть о себе — ничего во мне уж нет особенного, подумать о других: детях, внуках, о тех, кто во мне нуждается. О приближающейся вечности в конце концов…». Но нет, человек слаб и впадает в маразм. Трагично это.
— Так, понятно, — Ариша подбирается поближе, обнимает меня и заглядывает в глаза. — Ты только сегодня не сильно старей, хорошо? Мы ещё чебуреки собирались делать, и вино в холодильнике остыло.
Пойдём на кухню!