«Что вы думаете о смерти?» — озадачивает редактор темой следующего номера, и я теряюсь в поиске ответа. В наличии — ни одной мысли. Если тебя однажды раскроили на «до» и «после», ты о смерти не думаешь, ты ею чувствуешь стоимость каждой секунды. Правда, личные переживания слишком субъективны, чтобы претендовать на время читателя. Поступки весомее эмоций. Например, я смерти объявила дисквалификацию. Те, кого любишь, не уходят. Они навсегда растворены в нас.
В детстве мы с сестрой боялись войны чуть меньше остальных и взрослых. Большие державы попеременно угрожали друг другу: на одном конце света создавали смертоносное оружие, на другом — рыли подземные бункеры. Телевизионные новости объявляли гонку вооружений и скорую гибель всего человечества. В школе учили, с какой стороны от парты ложиться на пол, если поблизости вырастет ядерный гриб.
Сестра у меня старшая, оттого понимала больше, переживала сильнее и регулярно пряталась у папы на груди. «А что мы будем делать, если на нас и правда кинут бомбу?» — спрашивала она шёпотом, зажмуривая глаза. На что папа отвечал с умиротворённой улыбкой: «Как что? Мы соберёмся все вместе, крепко-крепко обнимемся и… умрём».
Возможно, если бы не чувство безопасности, сокрытое в интонациях и тембре папиного голоса, наших судеб не коснулась бы вера в Бога. Ощущение, что папа во что бы то ни стало будет рядом, со временем переродилось в нас (уже взрослых и замужних, озадаченных проделками собственных детей гораздо больше, чем глобальным потеплением) в смелое упование: Господь Защититель живота моего, от кого устрашуся? (Пс. 26, 1)
Бытует мнение, что это всегда заметно — был ли человек любим родителем противоположного пола. Восхищение, которое девочка читает в глазах отца, закладывает в ней здоровую самооценку, и его любовь делает её неуязвимой. Может быть, поэтому мне казалось неважным, обратит ли на меня внимание кудрявый синеглазый кумир девчонок из 3-«Б»? Подумаешь, ведь я уже покорила сердце самого благородного принца на свете!
И всё же до сих пор остаётся загадкой, как папе удалось меня в этом уверить. Нас, детей прошлого века, не баловали сантиментами и нежностью. Нас не тискали, да и восхищались нами редко, лишь иногда хвалили за отличный табель и подметённый пол. Но в его глазах я неизменно читала абсолютное доверие и уважение, смешанное с восхищением. Возможно, молчаливого одобрения и было достаточно для внушения безусловной родительской любви.
А ещё в чём секрет, я догадалась, случайно заглянув в книжный шкаф. На верхней полке лежал потрёпанный фотоальбом. Маленькой я могла перелистывать его часами. В нём под каждой фотографией — стихи, посвящённые мне мужчиной, чьи объятия я узнала первыми. Папа был молод и вряд ли предполагал, каким эхом его слова отзовутся в будущем.
Как доверчиво мила, и лукава, и нежна…
Ничего не страшно с папой, даже мишка косолапый,
Даже злющий Бармалей и лихой Горыныч Змей.
Я у папы посижу, руки тихо уложу,
Помечтаем мы вдвоём… И потом гулять пойдём!
Детская привычка уютно сворачиваться калачиком на отцовских коленях — миллионное наследство, выручающее взрослого ребёнка в любых сложных обстоятельствах. Даже после смерти наши папы продолжают баюкать нас где‑то глубоко внутри. Дарят силу жить.
Сколько ни размышляй о смерти, ни изучай её природу, знакомство с ней всё равно перевернёт вверх дном и тебя, и твои смыслы, и привычный окружающий мир. Для этого совсем не обязательно умирать лично.
«Время лечит» — бессмысленные слова сочувствия, когда теряешь в близком самого́ себя. Непрожитые вместе годы, невысказанные признания, незаданные вопросы ноют фантомной болью, напоминая всякий раз, что слишком поздно, ничего не исправить. Но и в своём немом визите смерть милосердна к живущим. «Посмотри на меня и начни жить по‑другому», — словно говорит она в звенящей тишине больничной палаты или в шумной от суеты комнате, в которой иногда, ради объятий с умирающим, бесцеремонно толкаются и повышают шёпот.
Как человек умирает — подсказка смерти для тех, кто ещё дышит. Проститься с моей свекровью пришло множество незнакомого нам, её детям и внукам, народу. Ровно стольким, вопреки никудышному здоровью, она дарила сердечную заботу. Служа обычной секретаршей, помогала собирать необходимые документы — кому для получения инвалидности или квартиры, кому для путёвки в санаторий или детский сад. В благодарность принимала максимум шоколадку.
Однажды я сподобилась присутствовать на леденящем душу захоронении в крематории. У гроба известного советского диссидента стоял племянник, наследовавший квартиру покойного. Он не страдал, он беспокойно поглядывал на часы. Не знаю, стоит ли судить о масштабе человека по тому, как протекают его последние секунды на земле. Если о тебе плачут не только родственники, это ли не достойный итог? Это ли не свидетельство самой смерти о содержании твоего бытия?
Родители развелись, когда мне было пятнадцать. Мы не прекращали общение с папой, несмотря на расстояние в тысячу километров. Дважды в год я приезжала к нему в гости. Помню, он любил «бумагу» и до последнего писал свои статьи ручкой. Мужественный. Добрый. Чересчур ответственный. Это всё, что я о нём знала.
По-настоящему сблизились на похоронах.
Папу провожали под оглушительные аплодисменты. Был и приличествующий званию военный оркестр, и залпы в небо, и державный флаг поверх церковного покрывала. Причину оваций в столь несоответствующем месте как кладбище я поняла позже, за длинным столом. Слушая рассказы многочисленных друзей, я любовалась красивым человеком. Верный своим идеалам. Талантливый журналист. Не умеющий врать в угоду начальству. Дерзко смотрящий в лицо опасности (неутомимой спутнице всех военных корреспондентов). Остроумный юморист и простодушный весельчак.
К концу дня мы затруднялись определить, где находимся — за поминальной трапезой или на праздновании юбилея. Коль скоро душа после смерти остаётся на земле ещё три дня, то наверняка папа не без удовольствия провёл последний на своих нескучных похоронах. Улыбки сменились горькими вздохами, лишь когда слово взяли папины студенты. Наконец‑то внуки все превратились в слух, внимая понятной речи молодёжи. Тщетно боролись и те, и другие с блестевшими на глазах слезами. «Мам, какое редкое счастье — встретить учителя, который будет тебе так дорог…» — вспоминала их речь несколько дней спустя наша дочь.
Позже, разбирая папины бумаги, я не нашла в университетском журнале успеваемости ни одной тройки. То ли он воспитывал учеников верой в лучшее в них, то ли они на самом деле хорошо учились, не смея подвести его ожиданий. Воистину доброте все возрасты покорны. Ей и рукоплескали пришедшие.
Врач смотрел в пол и протягивал мне свёрток: «Вот то, что осталось после вашего папы…» Несколько слов сожаления вслед неприкаянным чашке, сорочке, полотенцу и домашним тапочкам. Где теперь твой дом, папа? Обернулась по сторонам — воздуха нет нигде, даже на улице. Как будто за ночь вырубили все леса и осушили реки. Наступающий день категорически отказывался помещаться целиком под коротенькую приставку «без».
Прав оказался Булгаков: «Да, человек смертен, но это было бы ещё полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен». Хрупкость привычных вещей познаёшь только в сравнении. Вчера откладывал самые элементарные слова, а сегодня с ними уже не к кому обратиться. Вчера думал — ещё успеется расспросить родителей об их детстве, их мечтах и страхах, а сегодня диктуешь врачу в морге свои инициалы и понимаешь, как мало интересовался человеком, чьё имя навсегда вписано отчеством в твой паспорт.
Время не врачует тоску от необратимости глупых ошибок. Единственное, что лечит, — это надежда на встречу. Она аннулирует страшный приговор «навсегда». Смягчает горечь потери. Обещает временную разлуку всем, кто планирует жить после смерти.
Но прежде она обеспечит напряжённой, мучительной работой: смириться с правом Бога завершить путь того, с кем душа желает продолжения дороги. Научиться не сравнивать, не взвешивать чужое счастье. Не рассуждать напрасно — кто заслужил идти дальше и почему другим не суждено. Не позволять сомнениям заглушить голос молитвы. Не дать горю поколебать веру. Знать! Христос не обременяет ношей выше сил. Он всякий раз выходит навстречу беде на шаг впереди нас, протягивает руку, заслоняет плечом от бездны отчаяния. Когда смерть обрывает дыхание, останавливает пульсацию крови, опустошает тела наших любимых, без упования на Его милосердный суд было бы совершенно невозможно разомкнуть объятия и отпустить.
«Милость Божия неизреченна, неизъяснима, непостижима, она превосходит ум, побеждает разумение, но хотя и такова милость Божия, однако, чтоб люди постоянно милуемые не сделались негодными, она имеет нужду и в нашем соучастии. Пойми, что я говорю: Бог милует, но милует не просто, а с условием: дай и ты» (святитель Иоанн Златоуст).
У остающихся одна забота — давать любовь. Множить добро. Возвращать сыновний долг молитвой, милостыней, чистой совестью. Не забывать.
Фото из семейного архива автора
