Я читал отфотографированные литографические дневники святителя Николая Японского, учась в духовной академии. И по почерку было видно, когда он особенно переживал или досадовал: то подчеркнёт, то поставит восклицательный знак, то трижды подчеркнёт, то три восклицательных знака поставит…
И я люблю таких святых. Святых с человеческих лицом, а не с лубочными масками, которые зачастую натягивались на них при составлении житий. Своей жизнью показывающих образ восхождения и борьбы, а не мерцающего где-то далеко вверху полубожества.
Псевдоблагочестивые вставки
Будучи студентом духовной семинарии, как-то раз после одной из лекций я подошёл к почтенному, вдумчивому и всегда сосредоточенному преподавателю с вопросом: как относиться к рассказам в житиях святых о том, что во время истязаний тот или иной мученик боли не чувствовал, раны после пыток сами заживали, а наутро человек представал перед палачами в бодром и неизмождённом виде? Меня очень смущали подобные моменты. Ведь если Господь попустил мучения, в чём тогда смысл нивелирования интенсивности страданий? Зачем вообще в таком случае истязания были нужны? Ведь мог же Он Своей святой волей сделать так, чтобы вдруг и сразу все мучители уверовали и мучения прекратились?
Как оказалось, вопросы я себе задавал правильные. И такие литературно-восхитительные описания, свидетельствующие, скорее, не о промысле Божием, а о каком-то чудесном дедушке, сидящем на небе и творящем какие-то непонятные чудеса, являются вставками более позднего периода. Тогда как жития мучеников первых веков составлялись на основании судебных протоколов Римской империи. Христиане пытались достать эти документы любым способом, часто их даже выкупали — живое и педантичное свидетельство, что человек оставался верен до конца, что он действительно претерпел всё то, о чём написано. Скупые скрупулёзные акты становились настоящими реликвиями христианских общин и легли в основание первых текстов житий.
И, несомненно, смысл мученической смерти раскрывается не в том, что Господь чудесным образом избавляет от боли — тогда и восхищаться не нужно, и подвига, собственно, никакого нет. Мы прославляем человека за то, что он прошёл свой путь до конца. Претерпел боль и страдание, поборол страх и отчаяние. Таким же видим и Христа в Гефсиманском саду — страшащегося грядущей чаши, но произносящего: Не Моя воля, но Твоя да будет (Лк. 22, 42).
Что касается псевдоблагочестивых вставок — они попали в тексты житий намного позже. Возможно, переписчик оказался настолько потрясён описаниями страданий, что не мог поверить, будто Господь никак не помогал, оставаясь просто пассивным зрителем творящегося беззакония. И тогда такой сочувствующий мог что-нибудь там дописать по своему разумению. Конечно же, мы не узнаем, кто, что и когда дописывал. Но увидеть в некоторых житиях ляпы, не вписывающиеся в общую канву мученического акта-протокола, вполне можно.
Святой ли я?
Житие — это дорожная карта: делай так, и будет результат. А когда там одна сплошная нечеловеческая недосягаемость, то чему это может научить? Святой жизни? Нет. Наоборот, потом думаешь: «Ой, как хорошо написано. Какой молодец был святой! Но это всё не для нас. Мы люди грешные». И вместо примера, научающего, как поступать в тех или иных ситуациях, жития становятся для тебя христианскими сказочками.
Да, я критически читаю жития святых. Особенно старые. И тем больше мне нравятся жизнеописания наших ровесников или тех, кто жил не в далёкие и седые века, а совсем недавно, лет эдак сто или двести назад. Я напитываюсь их историями. Меня вдохновляет, когда вижу не выхолощенного и безгрешного персонажа, а реального человека со своими сильными и слабыми сторонами, ведущего борьбу с дьяволом и с самим собой, падающего и поднимающегося.
Поэтому я очень люблю дневники святителя Николая Японского (Касаткина, 1836–1912). На этих страницах я вижу человека. Иногда унывающего, иногда очень эмоционального, иногда жёсткого. Я вижу свя-то-го.
Святой — это не безгрешный. Святой — это тот, кто искуплён и освящён Телом и Кровью Христовой. Это мы с вами. Христианин освящается не своими добрыми делами, не собственной святостью, а Христом и той Жертвой, Которую Он принёс за всех нас.
Святой ли я? Несомненно. Грешу ли я? А как же! Борюсь ли я с собой? Стараюсь постоянно это делать. Опускаются ли у меня руки? По многу раз за день. Унываю ли я? Сложно назвать день, когда бы меня не захлестнула эта страсть.
И что, я по-прежнему свят? Так точно. Я свят той святостью, которую мне дарит Христос на каждой литургии. Я свят той святостью, которой одаривает меня Господь во время каждой Евхаристии, всякий раз, когда я приступаю к Чаше.
Именно поэтому все святые — мои друзья. И именно поэтому я учусь у них. Учусь взращивать и укреплять данный мне Господом дар святости, стараясь соответствовать тому высокому званию христианина, в которое привёл меня мой Господь.
«Наконец-то я бросил курить»
Однажды святитель Николай Японский записал в дневнике короткую фразу: «Сегодня я стал епископом. Наконец-то я бросил курить».
Обычно в своих записях он растекался мыслью. Но только не в тот день. День, когда в Троицком соборе Александро-Невской Лавры в Санкт-Петербурге его, уже немолодого человека, рукоположили в епископы и когда, по сути, был заложен фундамент Японской Православной Церкви. Ведь отныне у него появлялась возможность системно работать над устроением полноценной евхаристической жизни в каждой православной общине Японии, потому что он получал право рукополагать священников и дьяконов.
Перед архиерейской хиротонией он достаточно подробно описывал каждый свой день в столице. Конечно, переживал и волновался. Как-никак, его ждало апостольское служение. Но в тот вечер записал в дневнике всего лишь две строчки.
Я долго улыбался этой его фразе. Бóльшую часть своей сознательной жизни, неся в одиночестве крест пресвитера в далёкой и непонятной стране, он не мог побороть страсть к табаку и курению. Так и представляю его, сидящего в подряснике после воскресной литургии на крыльце своего дома с трубкой в зубах и коптящего японское небо крепким вонючим дымом перегоревшего табака…
Да, святые бывают и такими.
Известный востоковед Д. М. Позднеев, близко знавший владыку Николая, вспоминал: «Вместе с мягкостью он был железным человеком, не знавшим никаких препятствий, практичным умом и администратором, умевшим находить выход из всякого затруднительного положения. Вместе с любезностью в нём присутствовала способность быть ледяным, непреклонным и резким с людьми, которых он находил нужным воспитывать мерами строгости, за что-либо карать или останавливать. Вместе с общительностью в нём была очень большая, долгим опытом и горькими испытаниями приобретённая сдержанность, и требовалось много времени и усилий, чтобы заслужить его доверие и откровенность. Наряду с какой-то детской наивностью весёлого собеседника в нём была широта идеалов крупного государственного ума, бесконечная любовь к Родине, страдание её страданиями и мучение её мучениями… Широкие и святые идеалы, железная воля и неистощимое трудолюбие — вот сущность архиепископа Николая».
Прочитайте ещё раз эту характеристику. Разве приложимо всё это к привычному образу святого человека, который мы рисуем у себя в голове? Наверное, нет.
Редчайший статус
«Вот же, однако, отрекаюсь! От многих трудностей отрекаюсь… От труда изучения письменного японского языка, от сочинения апологетических статей, от писем окружных и проч. Помоги же, Боже! Избави от Петрова отречения!» — отец Николай не для красного словца написал в дневнике такое признание. Оно — о его борьбе, о его поиске, о его восхождении.
А ещё он спокойно смотрел на тех, кто верит по-другому. Видел в них прежде всего людей, в каждом из которых присутствует образ Божий. Чем очень сильно отличался от царившей тогда (да, впрочем, и сейчас) религиозной самопревознесённости. Несмотря на катастрофическую бедность его собственной православной миссии много лет спонсировал протестантскую «Армию спасения». Это — к примеру о его доброте ко всем и всему.
А ещё он много переживал из-за разлившейся в Церкви теплохладности и отсутствия хоть какого-то религиозного горения, показателем которого во все времена являлось количество миссионеров, да и вообще сама институциональная возможность Церкви миссионерствовать. Он объездил в империи все духовные академии — учебные заведения, готовившие церковную элиту: Казань, Киев, Москву, Петербург. Везде встречался со студентами и пытался их зажечь, увлечь за собой по пути апостольского служения и самоотверженного следования за Христом.
И его услышали: десятки, сотни студентов собирали чемоданы и отправлялись в далёкую Японию, по образу апостолов претерпевая скорби и лишения…
Шучу. Никто тогда никуда не поехал. Отец Николай был в Японии один. Но его любили и уважали.
Он перевёл на японский язык Священное Писание, богослужебные книги, открыл духовную семинарию, 6 духовных училищ для девочек и мальчиков, библиотеку, приют, построил Воскресенский собор в Токио и много чего ещё. Издавал православный журнал «Церковный вестник» на японском языке. К концу 1890 года Православная Церковь в Японии насчитывала 216 общин с 18 625 христианами.
Николая Японского причислили к лику святых в редчайшем статусе — как равноапостольного.
Не смог он прокурить свою святость.
