Есть такие вещи, о которых трудно писать честно. Больше всего человек боится быть непонятым и осмеянным в самых важных или тяжёлых моментах своей жизни. И только чувство долга и такое строгое слово «надо» заставляет сесть за стол и, как говорил митрополит Антоний Сурожский, «спросить себя: кому я могу сделать добро? Кому я могу послужить на пользу опытом своей жизни — и добрым, и злым опытом жизни?». И начать…
«Ты помнишь, как всё начиналось?..»
— Ну-с… будем исповедоваться.
— Я делал это всю жизнь…
(Х/ф «Тот самый Мюнхгаузен»)
Я долго не могла понять, зачем человеку креститься. Родилась я в советское время в обычной интеллигентной семье (мама — врач, папа — инженер). В младенчестве меня почему-то не покрестили, хотя бабушка по маминой линии очень настаивала, а когда я стала старше, то не соглашалась на Крещение сама. В моём детском сознании спокойно уживались парадоксальные вещи: зная о себе, что я вымоленный ребёнок (и моё появление на свет, и исцеление от тяжёлой болезни вымолила моя дорогая мамочка), при этом оставалась совершенно неверующей. Нет, по-своему я верила — в родителей, которых обожала, в Родину, в какой-то высший смысл, но вот в Бога…
Когда пошла в школу, я поверила в учителей, а уже они привили мне любовь к атеизму. Дома я так и заявила, что атеистка и буду писать об атеизме. Помню, мама обнимала меня и просила так не говорить, во всяко случае, не говорить о Боге ничего плохого. Она не оставляла надежду меня покрестить: мы часто путешествовали, и родители всегда выбирали города, где были действующие церкви. Но я категорически отказывалась, объясняя, что будет нечестно, ведь я в это не верю.
То, что мама носит крестик, крестит меня перед выходом в школу и мою кроватку перед сном, что в комнате у родителей на шкафу стоят иконы, а в зале на видном месте лежит Новый Завет, подаренный в церковноприходской школе моему прадедушке, мне совершенно не мешало. Папа никогда о вере не говорил, считая это маминой слабостью. Мы с ним оба любили мамочку и с её «слабостью» мирились.
Правда, иногда я заглядывала в Новый Завет: мне очень нравилась старинная бумага, на которой красивыми буквами был напечатан непонятный текст с параллельным переводом на русский язык. Но гораздо больше нравились медицинские атласы с красочными
фотографиями всяких патологий и «Очерки гнойной хирургии» святителя Луки (Войно-Ясенецкого) с его же рисунками. Это была ещё одна моя вера: я верила в хирургов, в чудодейственную силу хирургии, особенно кардиохирургии, обожала Николая Михайловича Амосова и мечтала оперировать вместе с ним. В свободное от занятий атеизмом время, конечно.
Я не только верила, но и любила медицину: мама и тёти работали врачами и фармацевтами, сводная сестра — хирургической медсестрой, в больницах прошло моё детство, и до сих пор с ними так или иначе связана моя жизнь. Родители поддерживали это увлечение, лишь очень тактично подсказывали, что работа хирурга — тяжёлый труд. Необходима прекрасная физическая форма, нужно много знать и уметь. А ещё должна быть твёрдая рука и глубокое внутреннее спокойствие. Но главное — дисциплина. Хорошо тебе или плохо, ты обязан сделать операцию блестяще, ведь твоя ошибка может стоить человеку жизни.
Тогда я и решила, что стану великим хирургом, у меня никогда не будет таких ошибок и из-за меня никто никогда не умрёт. Нужно просто привести себя в нужную форму.
Высокая планка
Из наломанных мною дров
Я легко бы построил дачу!
(Игорь Губерман, «Гарики»)
Знания давались легко, но вот физическая подготовка… После исцеления на память о болезни мне осталась слабость в ногах и руках. Я не могла подолгу и быстро ходить, часто подворачивала ногу. От длительной монотонной работы (даже если просто сидела и писала) судорогой сводило руки. Уроки рисования, черчения и геометрии оказались проблемой, так как не могла провести ровно ни одной линии, а физкультура стала просто мукой. Ни взобраться по канату, ни перепрыгнуть через козла, ни сделать кувырок назад и пробежать стометровку — ничего не получалось и чаще всего заканчивалось травмами и слезами. Учителя относились с пониманием и ставили хорошие оценки за старание и из уважения к родителям. А может, просто не хотели портить мне табель и аттестат.
Тогда я решила действовать. Сначала обошла в городе все школы: спортивные, художественные и музыкальные. Мне отказали везде. За ними последовали кружки и секции. Тоже отказ. Лишь в бассейне тренер, изучив мои справки, задумчиво сказал: «Ладно, возьму тебя в группу. Посмотрим, что получится». И получилось! Благодаря этому замечательному человеку и его помощнице я до сих пор плаваю лучше, чем хожу.
Ободрившись, я рванула, что называется, с места в карьер. Прочла в одной книге, как главный герой убежал от всех проблем — просто взял и побежал и стал бегать. Меня это так воодушевило, что в первое же утро своей новой жизни я пробежала несколько кругов по школьному двору, а потом и вокруг школы. После чего несколько дней отлёживалась дома.
Но отлёживалась тоже активно. Лишь только полегчало, стала прыгать на скакалке и через резинку, натянутую на стулья (повезло соседям, что они были на работе), делать упражнения на растяжку, обливаться холодной водой. По вечерам плавала в бассейне. Благодаря исключительной памяти долго сидеть над уроками не приходилось, поэтому все усилия направила на самосозидание и самосовершенствование. Книги Владимира Леви, вообще всё, что было написано про возможности человека и попало в библиотеки, кропотливо изучила и даже законспектировала.
— Может, и Евангелие почитаешь? — спрашивала мама. — Там очень много полезного.
Но разве мне было до Евангелия?! Маленькие достижения и новые травмы, срывы и периоды полного бездействия — и всё по новой, с ещё бóльшим воодушевлением. Меня подстёгивали насмешки одноклассников, подбадривала поддержка родителей. Но больше всего мотивировала, как сейчас модно говорить, мечта — возможность стать кардиохирургом. «Ничего, — говорила себе, — я всего добьюсь».
Наконец наступил момент, когда я поняла, что мне любое море по колено. Что человек может всё. Если хочешь играть, ты будешь играть, если хочешь бегать, будешь бегать, если мечтаешь стать художником, обязательно им станешь. Нужно только поставить себе высокую планку и тренироваться, тренироваться, тренироваться…
Это было последнее, о чём я восторженно думала, возвращаясь домой с уроков музыки. В окнах нашей квартиры горел свет. Во всех комнатах. Скорая и милицейский уазик у подъезда. Незнакомые люди на этаже. Люди в форме в квартире. Белые халаты. Поседевший отец. Мгновенно состарившаяся мать. Меня обнимает за плечи соседка:
— Тебе туда нельзя.
— Да брось ты, она уже взрослая девочка, — говорит другая. — Погибла твоя бабушка. Допрашивают твоих.
— Господи, — первый раз в своей жизни произнесла я тогда, ещё не веря в Него…
Спасительная рутина
С восьми утра до десяти — подвиг
(Х/ф «Тот самый Мюнхгаузен»)
Бабушка, бабушка… Следствие так и не выяснило, что произошло, и никого не нашли. Допросы вскоре прекратились, но наша жизнь изменилась навсегда. Мы все как-то сразу постарели. Родители винили себя, что не уберегли, я — себя. В погоне за мечтой и успехом совсем забыла о родных людях. Самых любимых. Так была занята собой, что даже мысли не появилось зайти к бабушке лишний раз, чем-то помочь, просто поговорить и побыть рядом.
Мама и папа всё так же ходили на работу, занимались домашними делами. Но я знала, что когда ухожу к себе, отец плачет в ванной или на кухне, а мама плачет перед иконками в их комнате. У меня же не было ни слёз, ни желания что-либо делать дальше. Ещё недавно хвалилась сама перед собой, что из-за меня никто никогда не умрёт, и вот… Самый близкий человек!
Коврик для зарядки был убран, аккордеон спрятан в чехол и задвинут в угол. Я перестала ходить на пробежки и в бассейн. Не могла слушать музыку. Забросила альбомы и краски. Зачем это, если в любую минуту может наступить смерть, и всё закончится? В чём смысл?
— Смысл в жизни, — говорила мама. — В вечной жизни. Как жаль, что ты не веришь…
Она утешала меня, потом утешала отца. У меня же и вовсе пропал интерес к школе, я стала искать повод, чтобы остаться дома, никуда не ходить, никого не видеть. За пару месяцев превратилась в безразличное ко всему существо. Родители вначале утешали и жалели, пытались растормошить, а потом перестали. На тот момент это было самым мудрым решением.
Мама всё так же крестила меня перед сном, а ночью возвращалась и тихонечко молилась надо мной. Она не знала, что я не сплю, и молилась, молилась. А я, убеждённая атеистка, так радовалась каждому её приходу и непонятным дивным словам, которые она произносила надо мной…
Мамочка снова вымолила меня. Постепенно ко мне возвратился сон. Появился интерес к жизни и учёбе. Сначала машинально, а потом и с охотой я стала делать обычные вещи: ходить в школу, готовить уроки, выполнять домашнюю работу. Казалось бы, рутина рутиной, но именно это помогло войти в привычную жизненную колею.
Спустя годы занятие повседневными обязанностями и мамин пример ежедневной молитвы избавили меня от многих непоправимых ошибок и даже катастроф.
С чистого листа
— Вы утверждаете, что человек может поднять себя за волосы?
— Обязательно! Каждый здравомыслящий человек просто обязан время от времени это делать.
(Х/ф «Тот самый Мюнхгаузен»)
Кардиохирургом я так и не стала. Зато стала журналисткой и ни разу не пожалела об этом. Благодаря своей профессии познакомилась с замечательными людьми и книгами. Но главное — во время учёбы прочла первые жития святых, а после окончания университета приняла наконец святое Крещение.
В начале 1990-х в прессе стали появляться первые публикации о Церкви и церковных праздниках. По заданию редактора газеты, в которую меня направили на стажировку, я должна была сделать интервью о Пасхе с настоятелем местного храма. Договориться о встрече по телефону оказалось невозможно: стоило сказать, кто я и чего хочу, как на противоположном конце провода тут же бросали трубку. Пришлось ехать без предварительной договорённости и надеяться на чудо. Рассудив, что чудо — это не по моей части, тут же позвонила маме и сказала, что еду в церковь на интервью. Мама благословила, у меня отлегло от сердца и добавилось решимости выполнить редакционное задание во что бы то ни стало.
Заканчивалась Страстная неделя. Храм был строго в чёрном, но женщины уже гладили светлые воздушные покрывала. И это сочетание чёрного с белым на фоне небесных росписей и яркого иконостаса выглядело настолько величественно, что я оробела. Собравшись с духом, всё-таки решительно направилась к иконостасу. За ним кто-то был, и этот кто-то — явно батюшка.
— Куда вы?!! — закричали женщины и, побросав
утюги, кинулись ко мне. — Там же алтарь!
— Позовите мне священника, пожалуйста.
— Батюшка… — негромко сказала одна из них.
Дверь открылась, и показался священник:
— Вы ко мне?
— Да, к вам. На интервью. Полдня не могла дозвониться, поэтому приехала так.
— А интервью о чём?
— О Пасхе. О празднике и традициях.
Батюшка задумался, потом внимательно посмотрел на меня и неожиданно строго спросил:
— А ты крещёная?
— Какое это имеет значение?
— Имеет! Так крещёная или нет?
— Нет.
— Я уже понял. Так вот: я нехристю рассказывать о главном христианском празднике не буду!
Я потеряла дар речи. За моей спиной тоже все замерли. Священник довольно хмыкнул и повернулся лицом к алтарю.
— Значит, нехристю вы о Пасхе и Христе рассказывать не будете? А если этот нехристь сейчас уйдёт из Церкви навсегда, ваша совесть будет спокойна? Вы не будете за это отвечать перед вашим Богом?
Батюшка снова повернулся ко мне.
— Хорошо, я расскажу. Но только пообещай, что примешь Крещение.
— Ради публикации?
— Ради спасения твоей души, дурочка…
Последние слова батюшка сказал так, как говорил только один человек в мире — моя мамочка. Ком подступил к горлу, и неожиданно для себя я ответила:
— Да, я покрещусь.
— Вот и чудесно. А теперь включай свой диктофон…
Батюшка рассказывал очень красочно и лаконично. Вся жизнь Христа прошла у меня перед глазами. Я перестала дублировать рассказ в блокнот и только слушала. К счастью, диктофон записал чётко, я легко расшифровала и успела сдать текст вовремя.
В канун Пасхи 1991 года перед Пасхальной полунощницей строгий батюшка совершил надо мной таинство Крещения.
— Теперь твоя жизнь начинается с чистого листа. И не просто с чистого листа — с Пасхи! Пиши чисто. Живи по-Божьи. Христос воскресе!
— Воистину воскресе! — ответила я.
